Уготован покой... - Амос Оз Страница 46

— Есть у него, — сказала Римона.

— Что? — спросила Анат.

— Есть у него подходящая к случаю пословица, — пояснила Римона и негромко, не поднимая глаз, продекламировала: — Кто не пережил паденья, недостоин возрожденья.

Ионатан сказал:

— Хватит этих «чар Чада». Давайте поспим немного. Азария может пойти с нами, чтобы не тащиться в свой барак. Пусть отдохнет у нас. На диване. Римона наверняка не станет возражать. Пошли!

Римона сказала:

— Ну что ж. Вы оба этого хотели.

Они вышли около четырех часов пополудни, но теплый лазурный свет уже померк, и низко нависшая грязноватая серость коснулась крыш наших домов, белых, одинаковых, расположенных симметричными рядами. С северо-запада резкими порывами налетал ветер. Все жалюзи были уже опущены, и все белье поспешно убрано с веревок. Ни мужчины, ни женщины, ни ребенка не осталось на кибуцных улицах без четверти четыре, когда дальний гром стоном сорвался с неба и какая-то невидимая давящая пелена окутала все вокруг, и опять прогремел дальний гром, словно неся с собой по воздуху дурную весть, и тут остро, внезапно, дико во весь горизонт взблеснула молния, и последние остатки тишины были смяты грозовым обвалом. Упали первые капли, и в то же мгновение обрушились тяжелые потоки воды, казалось, что землю стегают плетьми.

Задыхающиеся, промокшие, ворвались они в дом. Иони ногой толкнул дверь, закрыл ее и произнес без всякого выражения:

— Добрались.

— Я ведь говорил вам, — похвалился Азария. — Ну ничего. Пустяки. Не огорчайтесь: я принес вам подарок — черепашонка. Возьмите!

— Бедный маленький черепашонок, — улыбнулась Римона, принимая подарок. — Только не взбирайся на стены.

Ионатан сказал:

— Тия, спокойно. Не смей его трогать. Римона, на веранде у меня есть пустая картонная коробка. А теперь — отдыхать!

— Какой сильный дождь на улице, — заметила Римона, приподняв немного жалюзи и слушая, как в оконное стекло бьют потоки воды.

Я, думал Ионатан Лифшиц, мог бы быть сейчас в пути. Возможно, в бурном Бискайском заливе. И в ту же минуту он принял решение: собака останется с ними.

Ужинали они втроем, дома, а не в кибуцной столовой, потому что дождь не унимался. Римона подала простоквашу, яичницу и салат. Сквозь мокрые стекла можно было разглядеть и мутном свете людей, которые накинули плащи на голову и бежали, сгорбившись, прижимая к груди свернувшихся в клубочек детей. Из всех утренних птиц только одна не переставала вовсю шуметь, издавая частые, громкие звуки, словно некий автоматический передатчик, в отсутствие людей посылающий сигналы бедствия с места, где стряслось несчастье.

Азария не в силах был хотя бы еще одно мгновение нести бремя собственной лжи: он должен немедленно исповедаться, и если его начнут презирать, что ж, поделом, если откажут ему от дома, это их право, он вернется на положенное ему место, к Болонези, в покосившийся барак. Итак… Утром он солгал им. По поводу котенка, так сказать… Какой котенок? Тот, о котором он рассказывал… В детстве, в России, в заброшенной крестьянской усадьбе… Его котенок, которого Василий, он же Абрам Бен-Абрам, перешедший в иудейство, сварил и которого все, кроме Азарии, ели. Все это вранье. Верно, он тогда плакал, как никогда не плакал в своей жизни, верно, что Василий грозился его убить, верно, что все были голодны и все, в том числе и он, Азария, соскребали со стен погреба наросты сырости и гнили и жевали их, давясь слюной… Да, он ел мясо котенка, но откусил всего лишь три-четыре раза, проглотил, задохнулся и заплакал, а то, что он сказал нынче утром, гнусная ложь, потому что «я ел, как и все»…

— Тут что-то не так, — сказала Римона, — ты не рассказывал нам про котенка.

— Может, я только хотел рассказать, но побоялся. Тогда это выглядит еще более отвратительным.

— Он плачет, — произнес Ионатан, побледнев. И спустя мгновение добавил: — Не плачь, Азария. Может, сыграем в шахматы?

Неожиданно Римона склонилась к гостю. Ее движение было стремительным и точным. Легко и нежно коснулись ее губы лба Азарии. А тот схватил тарелку с остатками салата и яичницы и ринулся наружу, под дождь. Он мчался, давясь рыданиями, поскользнулся, встал, пересек лужу, напоролся на кусты, увяз в грязи, выбрался, добежал до своего барака, нашел там Болонези, который спал, укрывшись грубым армейским шерстяным одеялом, и вовсю храпел. Азария поставил тарелку, наполнившуюся дождевой водой, и вышел на цыпочках. Бегом одолел он весь обратный путь, у двери снял перепачканные в грязи ботинки и сказал, словно одержав победу:

— Я принес гитару, и теперь, если вы захотите, мы можем играть и петь.

— Оставайся, — сказал Ионатан Лифшиц, — на улице потоп.

И Римона добавила:

— Конечно. Ты можешь поиграть.

За окном весь вечер бушевала буря, время от времени громыхал гром. В конце концов погас свет. Силы безопасности вынуждены были прекратить поиски, и промокшие люди вернулись на свои базы. Азария играл, пока не погас свет, и продолжал играть в темноте. Не ведая усталости.

— А нашу черепаху, — произнес Ионатан решительно, — мы завтра утром выпустим на свободу.

В ту же ночь, примерно через час после полуночи, отчаявшись заснуть и ощущая, что постель навевает ему жуткие образы смерти, Иолек встал, завернулся в свой фланелевый халат и со стоном надел комнатные туфли. Он очень разозлился из-за того, что Хава погасила свет, всегда горевший по ночам в туалете. Когда ему стало ясно, что электричество отключилось из-за бушующей за окном бури, гнев его не унялся, и он шепотом по-польски стал проклинать и себя, и свою жизнь. С огромными усилиями удалось ему, не разбудив жену, разыскать и засветить керосиновую лампу.

Иолек сидел за письменным столом, то прикручивая, то откручивая фитиль, чтобы отрегулировать пламя, ненавидя копоть и необходимость воздерживаться от курения. Надев очки, он до трех часов ночи сочинял, все сильнее распаляясь, длинное письмо Леви Эшколу, главе правительства и министру обороны.