Ты самая любимая - Эдуард Тополь Страница 46

— Куда?

— Не куда, а на что. Например, на тебя.

— Хорошо, смотрите…

В темноте женская рука протянулась к потолку машины, включила свет.

И теперь он увидел ее — огромные голубые глаза, влажные губы, высокая шея, бюстик торчком и осиная талия.

— Погасить? — спросила она после паузы.

— Нет. Ты кто?

— Я Ангел с Небес.

Он опять усмехнулся:

— Значит, бес в юбке. И за кого просишь?

— За своего мужчину. У него завтра суд, вы дали ему статью за книги, за левые тиражи.

— А-а, этот! Да, он получит двенадцать лет.

— А если… — И она повесила паузу.

— Если что? — спросил он, уже забавляясь своей властью над ней.

— Если я дам вам ночь любви?

— Ночь за год! — сказал он тут же.

Она потемнела лицом и как-то опала в плечах.

— Ну? — сказал он.

— Ночь за три года… — устало предложила она.

— Нет, — ответил он жестко. — Или ночь за год, или он получит двенадцать лет.

Она задумалась и только после паузы решительно — словно в отчаянии — встряхнула головой:

— Ладно! — И повернулась к нему. — А ты выдержишь?

Он снова усмехнулся:

— А ты?

Она положила руку ему на ширинку. И честно сказала:

— Не знаю. Но у меня два условия!

Он убрал с руля правую руку и положил ее ей под живот:

— Валяй!

— Первое, — сказала она, сглотнув. — Завтра утром ты переведешь его в нормальную камеру.

— Хорошо. А второе?

— Только с презервативом.

— Почему?

— Потому что у вас, прокуроров, карма порченая и злая. А мне еще детей рожать. Поворачивай!

— Куда?

— Тут близко. Я покажу…

И действительно, спустя несколько минут «форд» уже тормозил в знакомом для нас дворе…

И знакомый, похожий на кота Матроскина, парень все с той же ухмылкой на блудливом лице открыл им дверь.

— Проходите. В самый конец. Сто рублей в час.

Она открыла сумочку и протянула ему купюру в тысячу рублей.

В конце октября, в солнечный зимний день лязгнули, открываясь, стальные затворы тюремной проходной.

И вторые — штырями — лязгнули затворы.

И третьи.

И Пачевский вышел из проходной на свободу, на чистый и свежий снег.

— Папа!!! — крикнули сыновья и бросились к нему.

Он обнял детей.

А затем выпрямился и сказал жене:

— Меня оправдали.

— Я знаю, — ответила она. — Пошли. Автобус.

Под завистливыми взглядами женщин, толпившихся у проходной, Шура обняла мужа и вместе с детьми повела к автобусу.

А ночью, когда дети уснули, Пачевский, лежа в постели, жадно обнял жену, но она оттолкнула его:

— Подожди! Кто эта сука?

— Какая? — удивился он.

— Которая из-за тебя под прокурора легла.

— Что-о? — снова, но уже притворно, удивился он.

— Только не прикидывайся! Вся тюрьма знает!

— Что знает? Я понятия не имею!

Шура замолкла и лежала не двигаясь. Только слезы катились из глаз на подушку.

Утром была метель, московский утренне-зимний полумрак и холод.

Пачевский, наклонясь под встречным ветром, шел к метро.

Сбоку, от какого-то ларька отделилась фигура, и парень с лицом печального кота Матроскина заступил Пачевскому путь:

— Мужчина, подождите!

— В чем дело? — не узнал его Пачевский.

— Вы Павел?

— Ну…

— Пойдемте со мной. Она умирает.

— Кто умирает?

— Ваш Ангел с Небес. Идемте! Быстрей!

— Какой еще ангел?! Отвали! — с досадой сказал Пачевский, оттолкнул парня и двинулся дальше.

— Мужчина! — крикнул парень в спину ему. — Она вас зовет! Ваш Ангел!

— Да пошел ты! — не поворачиваясь, на ходу отмахнулся Пачевский. — Нет никаких ангелов, блин!

— Эх!.. — с горечью выдохнул парень.

По знакомой нам лестнице парень устало поднялся на шестой этаж, ключом открыл дверь своей квартиры.

Увядшая, с чуть округлившимся животом, Ангел стояла в коридоре и, держась за стены, смотрела на него в упор.

— Ну? — сказала она с надеждой в своих бездонно-синих глазах, бывших когда-то голубыми, как небо.

— Зачем ты встала?! — испугался парень.

— Ну! — требовательно повторила она.

— Сволочь он, твой набор хромосом! — ответил парень, снимая ботинки, мокрые от снега.

Она стала бессильно оседать на пол, он едва успел подхватить ее.

— Стой! Держись!

— Дышать! — сказала она еле слышно. — Дышать…

И, как рыба на песке, стала бессильно хватать ртом воздух.

— Сейчас! Сейчас! Не умирай! Стой! — заполошно запричитал парень, подхватил ее со спины под мышки и поволок через комнату на балкон. А по дороге одной рукой прихватил с дивана какой-то плед…

Балкон был большой, как в старых домах, но весь завален снегом, заставлен стеклянной тарой и продавленным соломенным креслом-качалкой — тоже заснеженным.

Предусмотрительный «Матроскин», держа одной рукой Ангела, второй рукой стряхнул с кресла снег, бросил на сиденье плед и только после этого усадил-уложил Ангела в это кресло.

Кресло качнулось, Ангел откинула голову, и небо качнулось над ее головой.

— Дети… — почти беззвучно сказала она в низкое московское небо, полное хмари и снега. — Дети…

И закрыла глаза.

И вдруг…

Вдруг что-то случилось с небом — оно просветлело, и хмарь расступилась, и в эту небесную прорубь вдруг хлынуло солнце — крупными и косыми, как стропила, лучами.

И все вокруг вдруг засияло весной — деревья обрели зеленую листву, земля — траву, а небо — птиц.

И вместе с этими птицами из небесной выси вдруг спустились на балкон пять ангелов — три мальчика и две девочки-близняшки.

— Мама! Мамочка! — щебетали они. — Мама, проснись! Мама!

Она открыла глаза: — Дети! Я встану… — Нет, мама, нет! Не вставай! Мы сами! И они действительно сами подхватили на руки кресло-качалку и вместе с Ангелом стали по незримой спирали возносить его в небо… А парень стоял на балконе и, задрав голову, смотрел им вслед. А они, набирая скорость, улетали все выше и выше. Вот уже вся Москва лежит под ними внизу. Вот закрылись облаками Россия и Евразия. Вот и атмосфера расступилась, выпуская их в космос. А с Земли, с голубой шарообразной планеты, все неслось знакомое и чуть хриплое: