Фокус - Артур Миллер Страница 46

Они остановились возле освещенного окна магазина мистера Финкельштейна. Квартал был безлюден.

– Вы не понимаете, – кратко сказал Ньюмен, прижимая свою дрожащую руку к животу. – Дело не в том, что сделали вы , а в том, что делают другие люди вашей национальности.

Мистер Финкельштейн долго и пристально смотрел на него. – Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите.

– Что вы имеете в виду?

– То, что я сказал. Вы смотрите на меня и меня не видите. Вы видите что-то другое. Что вы видите? Вот этого я и не понимаю. Вы сказали, что против меня вы ничего не имеете. Тогда почему же вы пытаетесь избавиться от меня? Что вы видите такого, что раздражает вас, когда вы на меня смотрите?

Голос Финкельштейна исходил глубоко из его груди и Ньюмен неожиданно понял, что эта дрожь в голосе показывала, что он в ярости. Он был разъярен от самого пустыря. И у Ньюмена изменилось представление о нем, когда он стоял так и смотрел на его разгневанное лицо. Там, где раньше он видел довольно смешное, неприятное и подобострастное лицо, теперь он обнаружил человека, мужчину трепещущего от гнева. И почему-то его гнев сделал его понятным для мистера Ньюмена. Его не вызывающий сомнений гнев, его упорство и сдерживаемая ярость открыли широкий канал в сущность Ньюмена, так же, как в свое время это сделала Гертруда, когда сидела напротив него за столом в его стеклянной кабине. И на какое-то мгновение ему стало очень стыдно, что Финкельштейн, этот взрослый и совсем не смешной человек, отождествлял его с тем слабоумным сборищем в зале. Потому что он не знал, как должен ответить Финкельштейну член Фронта, человек охваченный ненавистью. Трудность состояла в том, что у него не было никаких претензий лично к Финкельштейну, и он не мог стоять так лицом к этому человеку, как сейчас, – а теперь он был человеком – и говорить ему, что он не любит его, потому что не любит его. Он также не мог сказать ему, что его умение зарабатывать деньги было предосудительным, потому что Финкельштейн, безусловно, не обладал таким качеством. Точно так же невозможно было сказать ему, что лично он, неопрятен, потому что Финкельштейн таким не был. Это правда, что Финкельштейн часто не брился по два дня кряду, но казалось ребячеством предлагать ему убраться из квартала, потому что он недостаточно часто бреется. И, смотря теперь на Финкельштейна, Ньюмен понял, что на самом деле он не ощущал к нему ненависти, он всегда лишь собирался начать его ненавидеть – каждое утро, он проходил мимо этого человека зная, что в нем заложена склонность вести так, как, считается, ведут себя евреи – мошенничать, или быть грязным, или крикливым. То, что Финкельштейн не жил в соответствии с ожиданиями, не изменило отношение к нему Ньюмена. А при нормальном течении событий, его чувства никогда бы не изменились, как бы правильно Финкельштейн не вел себя в квартале.

Но теперь это чувство изменилось. Потому что теперь мистер Ньюмен понял, что этому человеку он мог ответить лишь то, что он не нравится ему, потому что у него лицо человека, который может сделать что-нибудь отвратительное.

– Мистер Ньюмен, что вы видите, когда смотрите на меня? – повторил мистер Финкельштейн. Ньюмен тревожно смотрел на него.

Приступ боли начал сводить живот мистера Ньюмена. Как будто все знаки известного ему мира поменялись, как будто во сне изменились номера его собственного дома, название его улицы, расположение надземной железной дороги по отношению к углу, как будто все то, что было истинным, теперь стало трагически ложным. Он почувствовал, как будто сейчас его вырвет и он расплачется. Не говоря ни слова, он широкими шагами пошел прочь и перед собой он видел лицо Гертруды и то, как ее чужеродная порочность рассеялась тогда, в конторе Арделла… чудо после которого она стала привычной частью его жизни…

Улица вне освещенного возле магазина пространства была темной. Мистер Ньюмен нырнул в темноту, как в закрытую комнату, где можно укрыться. Взгляд мистера Финкельштейна был на его спине, причиняя все больше боли. Если бы этот человек мог просто исчезнуть, просто уйти… ради Бога, просто уйти и дать всем стать такими же, как прежде! Как прежде, как прежде, дать нам всем стать как прежде! Он тихонько открыл входную дверь.

На кухне горел свет. Мистер Ньюмен, со свернутыми под мышкой обрывками пиджака, на цыпочках прошел через гостиную и, не привлекая внимание матери, добрался до лестницы в столовой и молча поднялся. На верхней площадке лестницы он увидел, что в спальне горит свет. Он на минуту замешкался, прошел по коридору над лестницей и вошел в спальню.

Гертруда посмотрела на него с кровати, где она развалилась с журналом Киносценарий в руках. Он положил свернутый пиджак на стул. Она не отводила от него взгляда.

Он сел рядом с кроватью на небольшой обитый сатином табурет. Ее рот был приоткрыт, глаза не моргали, в то время как она пыталась понять, что с ним произошло.

– Ты порезался, – сказала она и села на краю кровати. – Где это ты порезался?

– Через минуту я приму душ, – сказал он.

– Что с тобой случилось? Как ты порезался? Ты весь грязный.

– Я сидел там рядом с одним психом. Он начал на меня кричать.

– Почему, что ты сделал?

– Я ничего не сделал. Он увидел, что я не аплодирую. Ты же знаешь, я никогда не аплодирую.

– Так нужно было объяснить ему, – проявила недовольство она.

– Как ему вообще можно хоть что-то объяснить, такому как он? Они все были разгорячены. Ты знаешь, как это происходит.

– Там еще не закончили, да?

– Не знаю. – Он не мог поверить в это, – она сердилась на него.

– Ты не остался там до конца? Ты должен был быть там до…

– Они вытолкали меня оттуда.

Она моргнула. Появившееся на ее лице выражение он видел впервые. Лицо стало сварливым и жестоким, а губы набухли, как надутые пузыри. Он был так раздражен, что она на него сердится, что резко встал и начал раздеваться. Выражение ее лица не изменилось, когда он сбрасывал с себя брюки и туфли. Все его внутренности подступили ему к горлу.

– Не смотри на меня, – предостерег он, – просто я никогда не аплодирую.

Оставшись в одних трусах, он подошел к двери.

– Ты должен был аплодировать, – крикнула она.

– Не кричи, Гертруда, – повышая голос, ответил он.

– Боже праведный, ты ведешь себя как…

– Это свора психов! – разъяренно завизжал он… ругаясь, она выглядела так вульгарно.

Его гнев заставил ее отвернуться, и она легла на кровать спиной к нему. Через минуту он вышел в ванную комнату и стал под душ. Мыльная пена обожгла щеку и, посмотрев в зеркало, он увидел ранку. Она была не больше пореза при бритье, но этого было достаточно, чтобы что-то сжалось внутри него, и он снова ощутил унижение. Он был не из тех, кто привык к подобному обращению с собой.