Убойная реприза - Виктор Коклюшкин Страница 46

– Кто за то, чтобы его повесить? – вопросила супруга Эдика.

– Не погуби, матушка! – по-старушечьи завопила какая-то дама.

– Кто за то, чтобы его по-ве-сить? – со зверской алчностью повторила командирша. – Прошу го-ло-со-вать!

Тишина стала еще тише и как-то… тоньше. Воздух будто сделался хрупким. Казалось, одно громкое слово, неловкое движение, и он, воздух, осыплется водопадом сверкающих осколков.

– Отпустите его, пожалуйста, – раздался слабый девичий голосок.

– Кто сказал?! – рявкнул не в мегафон, но оглушительно камуфляжистый и вгляделся в массу. Глаза у него злые, нос вострый – в летние месяцы подрабатывал физруком в детском лагере, там и насобачился орать. – Выйти из строя!

– Выходи, выходи! – подтолкнул девицу благообразный дядечка.

Впереди стоящие расступились, и к сцене вышла молодая, обыкновенная, худенькая, светленькая.

– Зачем он тебе нужен? – грозно спросила Людмила.

– Он хороший, – сказала девушка и заплакала.

Не знаю, как у других, а у меня дрогнуло сердце. А Людмила не унималась. И объявила, как детям в школе:

– Быстрее расстреляем – быстрее все пойдем домой! Итак, кто «за», прошу поднять руку.

…Соблазнительно было бы описать, как гости беззастенчиво кинулись предавать хлебосольного хозяина. Каяться и дружно переходить под бабьи знамена Эдиковой супруги. Соблазнительно было бы насладиться продажностью прокурора, дуростью главного милиционера, трусостью депутата, посочувствовать жалобному призыву священнослужителя к милосердию, возмутиться равнодушием банкира и восхититься смелостью и благородством старого актера, бросившегося с голыми руками на вооруженных извергов. Много можно было бы исписать страниц. Упомянуть про большую собаку Коробкова, которая, допустим, укусила, на радость читателям, московского богатея за мягкое место. И, отравившись, издохла. А как обворожительно выглядел бы дворецкий, выходящий из дома с веревкой в руке и умело закидывающий ее на сук дуба. С каким наслаждением вывел бы я главного редактора губернской газеты, ползущего на брюхе к ботинку властительницы. Конечно, я бы не опустился до описания мокрых штанов верткого актеришки, упомянул бы лишь, что он побледнел от страха и заявил, что давно хочет поменять пол.

А как завлекательно смотрелась бы сценка расстрела, если посулить нажавшему на курок – имение владельца? Как рванулись бы, опережая и отталкивая друг друга молодые и резвые, которым все их сознательные годы внушалось, что отпихнуть, подставить ножку, вонзить нож в спину – вовсе не стыдно, если ты мечтаешь о вилле на Средиземноморском побережье! Что по закону природы – выживает сильнейший!

Что даже, если ты последняя тварь и убийца, окажешься в тюрьме, то можешь продать историю своей жизни за большие деньги и прославиться покруче истинных героев! Которых всякий норовит высмеять и унизить, чтоб самому возвыситься. И книга с фотографией твоей мерзкой хари на обложке будет отпечатана огромным тиражом и переведена на многие-многие языки!

Конечно, соблазнительно было все это выплеснуть на страницы, но… тут майор Копытин (не надо пить с кем попало!) закричал с танка:

– Михалыч! Ну, мы поехали, что ли?! – обращаясь ко мне, а больше красуясь перед высшим обществом. – На ужин опоздаем!

Ужин!.. Забыл я, что в армии это святое!

Идем, бывало, со старта мимо «головастиков», где в сооружении, обложенном поверху дерном и выглядящим милым холмиком, атомные боеголовки, способные уничтожить миллионы людей, и думаем: «Что сегодня на обед?» Если среда – котлеты дадут. Идем мимо атомных мегатонн, и уже кто-то: «Котлету на два компота!» «Котлету на завтрашнее масло!..» Забыл, запамятовал…

Все развернулись и уставились на меня. Потом на орущего и приветливо машущего мне майора. Вероятно, посчитав, что представление закончено, из кустов выполз и встал недавно сраженный Снегирев.

– Так что, судить-то не будем? – раздался разочарованный мужской голос.

Взгляды сошлись на мне, как сто прожекторов! Как сто игл! Казалось, проткнут! Испепелят! Я уж прощался с жизнью, не желая растягивать, утомляться и терпеть, как было, когда, гоняя голубей, поскользнулся на мокрой крыше, упал и повис, уцепившись за водосток. Ногами болтаю, руки устают, думаю: «Что перед смертью мучиться?», ослабил руки и… вдруг уперся носком ботинка в доску, которую кто-то накануне выставил из окна верхнего чулана нашего четырехэтажного дома. И тут тоже…

Оркестр струнный, про который я забыл, вдруг как!.. Сначала тихо, а потом, почувствовав свое право на полновесное участие, громче, настойчивее, повел мелодию из «Белорусского вокзала», и хоть без слов, да они сами всплыли, явились окуджавские, способные вцепляться в память, как клещ: «Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут…»

И вечереющее небо, и кроны деревьев, шелестящие под легким ветерком, и львиные морды у парадного подъезда – все ожило, наполнилось смыслом, воодушевилось. Есть в музыке нечто влекущее, таинственное. Есть в словах истинно поэтических сила неразгаданная, подчиняющая…

– Горит и кружится планета, – раздался знакомый до противности голос, – над нашей родиною дым!..

«Снегирев!» – обомлел я.

– И, значит, нам нужна одна победа! Одна на всех!..

«Что это?!» Я оглянулся – гости пели!

– Мы за ценой не постоим! – пел богатый так достоверно и проникновенно, будто прямо сейчас достанет бумажник и начнет отсчитывать купюры. Вдохновенно пылали лица проныр, слезы стояли в глазах прохиндеев и лихоимцев, стесняющихся слова «русский» и неуклюже изображающих за границей из себя иностранцев. Гордо сверкали очами прихлебатели и лицемеры. И ощутили мужчины себя – мужчинами, а женщины – женщинами, и пропали, растворились в воздухе слова «бизнес», «секс», и явились «Родина» и «Любовь»!

Стихла музыка. Глава оркестра, осознавший содеянное, смотрел вопросительно и свысока, благо под ногами был помост высотой с бутылку шампанского. И тут, хоть упишись, хоть мозги в трубочку сверни, хоть разгладь и сахаром посыпь и опять в башку вставь, не придумаешь – Людмила, бывшая в центре внимания, разве могла она отдать успех? Вот так, за здорово живешь? Успех, который у нее прилюдно вынули из кармана, из будущих воспоминаний, что только и скрашивают артисту старость! Успех, который она заслужила, соглашаясь на эту глупую, пошлую инсценировку? И в тот единственный миг, который выпадает всякому в науке ли, спорте, любви, игре в карты, миг звенящий и пронзающий сердце, как бы кричащий: «Вот он я! Действуй!», миг, способный изменить, повернуть всю жизнь к чести, славе и процветанию, и который многие упускают, трусливо, лениво, полагая, что таких случаев в их судьбе будет еще много, и вот в этот заветный миг, в ту единственную секунду, когда тишина в преддверии шквала слов и эмоций достигла предельной высоты, Людмила запела. И что бы думали? – «Издалека долго течет река Волга!» А голос у нее сильный, проникновенный. И стать былинная… богатырская… ну, как угадала, учувствовала?