Искусство существования - Вячеслав Пьецух Страница 46

– Но ведь собака так и обходится одним «гаф», покуда не околеет, а человек, начиная с «агу», возвышается до категорического императива, который включает в себя прямо божественные слова!

– Именно?

– Именно звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас, – у Канта это вроде бы звучит так.

Петр Симонович взял со стола початую бутылку водки, налил пол-лафитника Ивану Ивановичу и почти полный стакан себе.

– Петь, – говорит ему Вера, – ты бы поменьше пил.

Симонович опрокинул в себя стакан, нарочито крякнул, скользнул глазами по лицу Маши Книгер и поставил стакан на стол.

– Когда я была в Атлантик-Сити, – сообщает Маша, – я обратила внимание, что публика там постоянно пьет. Они безумно много пьют, но при этом пьяным я не видела никого…

– Ну, слава богу! – восклицает Митя Книгер и весело глядит на соседей поверх очков. – Наконец-то хоть одно приятное сообщение!

– Какое именно? – вчуже спрашивает его Вера.

– В Воронежской области отмечено повальное отравление грибами, уже шестеро граждан отправились в мир иной.

– Что же тут приятного?

– Как – что приятного?! Значит, наконец-то пошли грибы!..

К этому времени небо уже притухло, как керосиновые лампы тускнеют, когда кончается керосин. Первая, ярко-голубая звезда проклюнулась и висит. За рекой, видимо, на опушке леса, странно вопит какая-то ночная птица, и от этого звука всем делается немного не по себе. У калитки Симоновичей кто-то стоит бледной тенью и показывает веранде литой кулак. Приглядевшись, компания выясняет, что это неудельный пастух Семен.

– Чего ему надо? – спрашивает у хозяина Иванов.

– Морду мне пришел бить, – отвечает Петр, – Я у него в прошлом году петуха задавил, – катался на велосипеде и нечаянно задавил. Так мужик как мужик, но стоит ему выпить, как сразу идет мне морду бить за своего несчастного петуха.

– И не лень ему было речку переплывать, – замечает Чижиков. – Ты бы, Петь, разок начистил ему физиономию, он бы, глядишь, отстал.

– Нет, таких, как он, бить бессмысленно, таких, как он, надо либо убивать, либо увещевать.

С этими словами Петр наливает полный стакан водки, кладет на кусок хлеба порцию заливного судака и направляется к калитке увещевать бывшего пастуха.

– Ну так вот, – продолжает Чижиков, – человек начинает с «агу» и постепенно возвышается до осознания нравственного закона, который дан ему, как способность к прямохождению или слух. В том-то все и дело, что человек, взрослея, проходит те же этапы развития, что и человечество, – от обезьяны до божества.

Иван Иванович спрашивает:

– Ну и о чем это, по-твоему, говорит?

Сережа Чижиков было надулся, по-видимому собираясь сказать что-то очень значительное, как на веранду вернулся Петр. Он некоторое время свирепо молчит, потом наливает себе с четверть стакана водки и говорит:

– На мой непросвещенный взгляд, человечеству вообще зря, не по заслугам достался дар членораздельной речи. Не понимаю, зачем ему разговаривать, если из десяти тысяч человек один – человек, а прочие так… млекопитающие, которые и говорят-то всю жизнь производными от «агу»!

– Петь, – увещевает его Вера, – ты бы поменьше пил!

– Если бы даже одному бобру из десяти тысяч бобров было чего сказать, – замечает Иван Иванович, – то членораздельной речью он бы владел не зря.

– Вот именно! – соглашается Маша Книгер. – Как бы там ни было, погоду делает тот самый один человек из десяти тысяч, который достоин дара слова, который его получил не зря. Вот когда я была в Атлантик-Сити, я обратила внимание, что там у всех безумно симпатичные лица, но совершенно не с кем по-настоящему поболтать…

Чижиков тем временем гнет свое:

– Это нам говорит о том, что если человек проживает за свою жизнь всю историю человечества, если он последовательно проходит через первобытность, жестокость и самовлюбленность античности, средневековый фанатизм и так далее, – то вот что интересно: по нему можно самое отдаленное будущее человечества предсказать. Вы понимаете, к чему я клоню?

– Не совсем, – отвечает Петр.

– По крайней мере, – продолжает Чижиков, – из этого феномена со всей очевидностью вытекает, что членораздельной речью человек обзавелся прежде, чем он научился пилить-строгать. Материалисты утверждают, что слово есть следствие производственных отношений, но если Люба Симонович в три года овладевает одним из самых сложных языков в мире, а в пять лет научается завязывать шнурки бантиком, то, значит, слово есть Божий дар.

Легка на помине, Люба Симонович поднимается на веранду и начинает о чем-то шептаться с Верой. Через минуту та хлопает в ладоши и говорит:

– Так, товарищи! Сейчас у нас будет представление домашнего театра! Сценка называется «Три красавицы небес», выступают все Симоновичи, включая собачку Аккордеон.

Впервые за весь вечер из-под стола вылез взъерошенный пес, нелепо оглядел компанию и зевнул.

– Кстати, о четвероногих друзьях, – возглашает Митя Книгер и некоторое время молча смотрит поверх очков. – Агентство Рейтер сообщает, что в Гаване совершенно нечем кормить собак.

Воспользовавшись тем, что Вера и девочки отправились в дом костюмироваться, Петр выпивает полный стакан водки и долго шевелит пальцами над всякой домашней снедью.

– И как ты не лопнешь! – делает ему замечание Иванов.

– Видишь ли, какое дело: Вера замечает, что я выпивши, только в начале третьей бутылки водки.

На это Иван Иванович лишь убито покачивает головой.

Торжественно растворяется дверь в избу, и на веранде одна за другой появляются: Вера в вечернем платье и с черепаховым гребнем в волосах, Люба, вся закутанная в белый оренбургский платок, с веером, повешенным на запястье, Ольга в материном платье до пола и бархатной шляпке, которая налезает ей на глаза. Все трое принимают позы, Вера кивает мужу, и тот заводит губами дурной мотив.

Три красавицы небес шли по улицам Мадрида… —

заводят представляющие на разные голоса и сопровождают пение довольно забавным танцем.

Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида.

Веселился весь народ на воскресном на гуляньи,

Только нищий у ворот умолял о подаяньи…

Аккордеон давился, но подвывал.

Митя Книгер зевал глазами, Чижиков, напротив, умильно наблюдал за представлением, Иван Иванович непроницаемо, Маша смотрела в небо.

И было на что действительно посмотреть: уже не вечер, но еще и не ночь, небо темно-бирюзовое, в ранних звездах есть что-то воспаленное, похожее на сыпь, вся западная сторона затянута низким-пренизким серым облаком, точно кто одеяло нахлобучил на горизонт.

Тем временем Петр, который продолжает наигрывать губами дурной мотив, нащупывает босой ступней Машину босую ступню и начинает легонько ее ласкать.