Пианисты - Кетиль Бьернстад Страница 46

— Не обращай на них внимания.

— Я люблю тебя, — говорю я, благодарный за то, что небезразличен ей, за ее великодушие.

У нее в глазах стоят слезы.

— Мы должны помогать друг другу, — говорит она. Я почти не слышу ее. Кругом все громко обсуждают случившееся.

— Просто невероятно, что она вообще смогла играть после этого, — пищит чей-то голос. Я не знаю, кто это, но по выговору догадываюсь, что это кто-нибудь из богатых соседей Ребекки по Бюгдёю.

Я злюсь, сам не понимая, почему. Надо пойти за сцену и поговорить с ней, думаю я. Она никогда меня не бросала, всегда поддерживала. Почему бы и мне не поддержать ее сейчас, когда она по-настоящему в этом нуждается?

— Извини, я на минутку отойду, — говорю я Маргрете Ирене.

Она меня не останавливает. Она понимает, куда я иду. Я возвращаюсь в зал, бегу налево вдоль «Истории». Если бы я был так рассудителен и мудр, как тот мудрый человек на картине!

Меня никто не останавливает. Я открываю дверь и бегу вниз по лестнице. В фойе для артистов между В. Гуде и Сельмой Люнге сидит Ребекка. Наконец-то я могу посмотреть в глаза этой легендарной фру Люнге. Она смело встречает мой взгляд. У нее черные властные глаза. Она в бешенстве.

— Что тебе здесь надо? — шипит она.

Но Ребекка успокаивает ее. Она счастлива, что я пришел.

— Аксель! — восклицает она и обнимает меня обеими руками. Я чувствую запах пота и нервного напряжения.

— Ты играла великолепно! — говорю я и чуть не начинаю плакать, потому что во мне вспыхивает любовь к ней. Она всегда была моей опорой. Я хочу отплатить ей за это.

— Я бы не хотела снова пережить эти сорок пять минут, — говорит она, а Сельма Люнге гладит ее по голове, как ребенка. Она по-прежнему строго поглядывает на меня. В. Гуде отходит к стене. В этой драме ему едва ли отведена какая-то роль.

Но Ребекка видит только меня. Сельма Люнге замечает это и выходит в коридор. В. Гуде понимает ее знак и идет следом за нею. Неожиданно мы с Ребеккой остаемся одни в этом маленьком артистическом фойе с красными стенами. Далекое прошлое, какое-то русское настроение, вдруг думаю я. Место для страсти, революции и откровенных разговоров.

— Я серьезно, — говорит она. — Больше никогда. Это того не стоит. Но сейчас я доиграю. Обещаю тебе. — Она прижимается ко мне. — И пока что только мы с тобой знаем, что этот дебют — мой прощальный концерт.

— Это несерьезно!

— Тс-с-с! — ее губы щекочут мне ухо.

— Через сорок пять минут все будет кончено, — шепотом говорит она. — Больше никогда. Я доиграю этот концерт, чтобы не испортить праздник после него, чтобы порадовать родителей. Жизнь коротка, Аксель. Когда я лежала там, на сцене, я была счастлива, как ребенок. — Она поглядывает в сторону коридора, где стоят люди. Они нас не слышат, она говорит слишком тихо. — Я делаю это ради фру Люнге, ради В. Гуде, ради папы и мамы. Но после этого — все. Я с радостью жду праздника. Я с радостью жду начала новой жизни. Вспомни Рубинштейна!

— И ты туда же, — говорю я.

Второе отделение могло бы стать ее триумфом, думаю я с тяжелым сердцем, сидя в зале, но все это ни к чему — ведь она им никогда не воспользуется. Аня по-прежнему держит руку моей сестры. И Аня, и Маргрете Ирене умирают от любопытства, им хочется знать, о чем я говорил с Ребеккой, о чем она думает, что чувствует. Но я не успеваю ничего рассказать, как гаснет свет.

Четыре баллады Шопена исполнены образцово. Но не больше. Ребекка играет с полной отдачей. Сначала эмоции баллады соль минор звучат едва ли не банально. Потом следуют страшные контрасты баллады фа мажор. Она помнит совет Фердинанда и чистые лирические партии играет медленнее. После этой баллады наступает очередь фрагментарной салонной рассеянности баллады ля-бемоль мажор, слушатель словно присутствует на утомительном приеме, где слишком много гостей, но в конце композитор собирает все нити воедино и подводит к долгому коварному крещендо. Я слышу, что Ребекка справляется с трудными октавами, но понимаю, что ей уже не хватает сил. Она начала уставать, и это перед самой трудной из всех баллад Шопена — балладой фа-минор — это сплошной контрапункт, воплощение темной, разрушительной и, в конечном счете, безответной страсти. Неуправляемые чувства не ведут ни к чему хорошему. Но, несмотря ни на что, это эффектный финал. Я думаю, что во времена Шопена музыкант вставал до того, как затихали звуки последнего аккорда. Но Ребекка продолжает сидеть, как было в обычае у великих, немного расчетливых исполнителей. Однако с ее стороны это не расчет. Просто у нее не осталось сил. Она еще слишком молода для такого, думаю я.

Слишком молода. Кому из нас придет в голову конкурировать с Дину Липатти? А через два месяца очередь Ани.

Восторг в пределах вежливости, крыша зала от этого не поднимется. Публика — безжалостный зверь. Она не позволяет обмануть себя, за исключением нескольких щеголей. То, что недостаточно хорошо, никогда не станет достаточно хорошим. Зал аплодирует Ребекке Фрост. Сельма Люнге уже встала. Друзья и знакомые следуют ее примеру. Как неприятно, когда члены семьи первые встают и кричат «браво!», думаю я. К тому же Ребекка не нуждается в таком одобрении. В антракте она была искренна в своих намерениях. Ее карьера кончилась, не успев начаться.

Но она выглядит такой хорошенькой, стоя на сцене и принимая аплодисменты. На первый взгляд — она победитель, медалист, как сказали бы на спортивных состязаниях. Но спорт — не музыка. Ребекка никогда не получит золотой медали.

Она играет на бис. «Свадебный день в Тролльхаугене». Оплеуха Ане, думаю я. Публика вежливо, восторженно аплодирует. Она рассчитывает еще не раз услышать Ребекку. И только я один знаю, что мы больше никогда не увидим на сцене Ребекку Фрост.

Прием на Бюгдёе

— Не знаю, что и думать, — шепотом говорит мне Аня, когда мы встаем. Вокруг нас шумит публика. Я высматриваю Человека с карманным фонариком, но его нигде не видно.

— А зачем тебе вообще об этом думать? — отвечаю я, рассердившись на нее, потому что она сказала глупость. Никто не спрашивал ее мнения.

Она пожимает плечами и закатывает глаза.

— Я просто за нее беспокоюсь. Ничего другого я не думала. У нас с ней один педагог. Мы, вроде, должны поддерживать друг друга.

— Ребекка лучше других знает, что она делает, — говорю я.

Катрине с удивлением глядит на нас. Мы на какое-то время словно забыли о ней. Это наш мир, мир пианистов. Катрине не пианистка.

Настроение у всех кислое. Публика идет в гардероб, берет свои пальто и плащи и расходится восвояси, кроме нас, приглашенных на прием, мы еще должны нанести визит вежливости в фойе артистов. Друзья и родные. Поздравляющих много, но мы почти не решаемся говорить друг с другом. Куда девалось напряженное ожидание перед концертом? Что мы надеялись услышать? Чудо? Что-то неземное? Но ведь это всего лишь Ребекка Фрост, смелая, энергичная Ребекка, которая весной окончит школу и у которой столько всего на уме. Внизу нас встречает В. Гуде. На лестнице, ведущей в артистическое фойе, растянулась длинная очередь. Я узнаю некоторых примелькавшихся богачей, о которых мы иногда читаем в газетах. Фабиан Фрост — боец. Люди не знают, о чем говорить, пока они ждут, но несколько женщин громко беседуют. Они считают, что все было очень торжественно.