Минус - Роман Сенчин Страница 46

Немного портит настроение обстановка в комнате. Убого, конечно, спору нет. Те же обои… Обесцветились от старости, кое-где по швам отклеились и загнулись. Пора бы заменить новыми. Видел сегодня в хозяйственном такие нежно-розовые, с голубыми цветочками. Неплохая расцветка…

Но вечно найдется причина, чтоб помешать, разрушить, свести на нет достигнутое огромным трудом. Вот я воскресал, поднимался из омута беспрерывного полусна-полубреда, я, казалось, победил свою гибель, вычистил гниль; я был уверен — дерьмо позади… Да, внутри себя можно мечтать и решать сколько угодно, можно пришить себе крылья и поверить, что умеешь летать, но есть еще и внешний мир. Только высунься — он тебе все объяснит. Он тебе как следует надает по башке, чтоб не обольщался.

Кафельная коробка бывшей кухни, в пяти шагах дальше по коридору — умывалка, там раковина, вода, там можно помыть посуду. Почему сначала эта чертова бывшая кухня, а не умывалка? Раньше я не задавался таким вопросом, раньше я ждал от тусклой, заплеванной, похожей на обмывочную в морге коробки тепла и чуть ли не счастья. И когда обнаруживал на подоконнике девочку с золотисто-каштановыми волосами, застывал и как дурак по полчаса ждал — вот сейчас, сейчас она повернет ко мне свое личико, улыбнется, поманит к себе. Я подойду, обниму ее, вдохну запах ее волос. И два измученных одиночеством сердца соединятся. И наступит долгожданное счастье.

Сегодня я не хотел ее, ее лица, волос, запаха, я давно перегорел, шагнул намного дальше, я нашел путь дальше по жизни и без нее. Я просто нес мыть посуду… Оглянулся по привычке, механически. Трудно сразу отучиться от того, что делал чуть ли не каждый день. Шея поворачивается сама… Да, и я посмотрел…

Она стоит лицом к окну, руки сжаты в кулаки, уперты в подоконник. Всматривается в заоконную черноту, плеерных «таблеток» в ушах нет. Тихо… Ее волосы, кажется, стали тусклее (или это от малосвечевой, мутной лампочки?), в них меньше золота, и они как-то странно быстро удлинились — были чуть ниже плеч, а теперь по пояс… Она стала выше, она, оказывается, почти одного роста со мной, и не такая тонкая, как мне представлялось. Но это она, она. Просто давно не видел, и воображение успело сделать ее слегка иной. Лучше или хуже — не важно. Все равно она та единственная, кто мне поможет, кому я помогу. Я оторву ее взгляд от окна, уведу в свою чистую комнату. Я ее больше не потеряю.

Ее спина дрогнула, поймав мои мысли. Сейчас она обернется, наконец-то она обернется…

— Вы что?.. — сухой, скребущий голос, не ее голос, у нее должен быть другой, совсем другой.

Конечно же — не она. Это женщина лет тридцати пяти с опухшим, помидорного цвета лицом. Под бледными, будто без зрачков, глазами темные, морщинистые мешки.

— Извините, — растерянно бормочу. — Я тут вот…

— Вы знакомы с ней?.. С Мариной?

— А?

Женщина дернулась, и — снова спина, затылок, снова кулаки уперты в козырек подоконника.

— Марина? — я стал догадываться и смелеть. — Она здесь все сидела, да?

Что-то страшное и интересное сейчас мне откроется. Ответа жду сильнее, чем ждал встречи с глазами той девочки.

— Так вы ее знали? — опять сухой, как наждачкой скребущий голос.

— Да. Я тут рядом живу… А что?

Обеими руками держу тарелки, слушаю, как в груди женщины набухает, мчится на волю перезрелый комок рыданий…

Мы в комнате. Комната по размерам один в один напоминает мою, только намного уютней обставлена. Почти как в квартире. Сразу видно — хозяйки здесь женщины.

Множество разных приятных для глаз безделушек, пахнет духами, кремами, на стенах плотно одна к другой — фотографии из журналов. Поп-звезды, актеры, модели… Повсюду, но это не создает беспорядка, мягкие зверюшки, куколки. Много места занимает громоздкий, по виду старинный трельяж — зеркало одной створки отсутствует, вместо него, прикрытая картинками, темно-коричневая фанерина.

Комнату невозможно не рассматривать, здесь столько притягивающих мелочей, созданных единственно для того, чтоб ими любоваться. И я поминутно перевожу взгляд с изуродованного бедой лица Ольги Борисовны (матери той девочки с подоконника) и путешествую по стенам, по мебели, глазами трогаю плюшевых мишек и мышек, вазочки, кружева, невольно перестаю слушать. Но, опомнившись, напрягаюсь, слежу за шевелящимися, дрожащими губами женщины.

— Мы… мы здесь совсем одни. На что надеялись? О-ох… Нет, там было совсем… здесь мы хотя бы не голодали…

Сидим за столом друг напротив друга. На клеенке с аппетитными кремовыми цветами бутылка «Монастырской избы», два хрустальных бокальчика, сложенный вчетверо лист бумаги. Ольга Борисовна левой рукой подпирает голову, смотрит в клеенку, в правой у нее нераскуренная сигарета.

— Говорят, что там лучше сейчас. Утихло. Целиноград столицей сделали, наша квартира, наверное, огромные деньги стоит. Но… нет… так тяжело было, невыносимо…

Морозный ветерок из приоткрытой форточки тянется по полу в коридор. Сквозняк не слабый. Так вполне можно и заболеть.

— Жили… мы хорошо с Мариночкой жили… Да, хорошо. Дружно жили. Вот говорят, мать с дочерью — они в любом случае соперницы, еще какую-то чушь… Мы всегда с ней друзьями были. Я ведь ее в восемнадцать лет родила, совсем девчонкой… еще не забыла, как вот в ее возрасте… Да что я… ох… не понимаю сама, что говорю…

У Ольги Борисовны очень красивые руки. Узкие, гладкие. Пальцы длинные и тонкие, гибкие, ногти острижены коротко, но все равно кажутся продолговатыми такими, овальными… Лишь синеватые жилки вен делают руки живыми, иначе казалось бы, что они слеплены из какой-то необыкновенной розоватой глины. Эти руки гипнотизируют, я могу бесконечно рассматривать их, любоваться.

— Только вот в последнее время что-то у нас… сломалось что-то… Да и сколько же можно… любое терпение лопнет, а у нее еще такой возраст. Уходить часто стала, по полночи где-то… гуляла где-то. Со школой тоже — уроки делать не заставишь. Начинаю разговаривать, фыркала, дергалась… Я все понимаю, понимаю, что я виновата. Но что я могла? Как?.. Ни комнаты своей у ребенка, ничего… о будущем лучше не думать. А… а в Целинограде ведь мы совсем… совсем по-другому ведь жили. Она совсем в других условиях выросла. Понимаете? Трехкомнатная квартира у нас… друзья, ребята все умные… Она три кружка посещала. Рисовала как! Бросила, все бросила. Да и как здесь чем-то всерьез заниматься?..

Каждая фраза дается Ольге Борисовне с огромным трудом. Она сдерживает рыдания и потому говорит отрывисто, порой почти официальным тоном, подчеркнуто сухо. И я не понимаю, зачем она мне все это рассказывает, зачем жалуется именно мне, одному из таких же ныне общажников из бывших благополучных семей? Или поэтому как раз меня и выбрала — угадала собрата по несчастью. А скорей всего случайно так получилось: остановился возле чертовой кухни, вот и получай в мозги порцию загруза…

— Мой муж… он погиб шесть лет назад. Он имел звание старшего лейтенанта, служил во внутренних войсках. Его посмертно наградили медалью… его дезертир застрелил… при задержании. Писали в «Красной Звезде»… Пенсию за него почти сразу перестали выплачивать… наш оркестр распустили… Яв филармонии работала… скрипка… И… и как жить? Родители умерли, я у них поздний ребенок… была. Все, говорили, в молодости некогда было, целину покоряли… в вагончиках жили… И вот… что нам?.. Только бежать.