Под местным наркозом - Гюнтер Грасс Страница 46

Одним словом, у телефона мы были квиты, по проводу каждый говорил свое. То, что мне, собственно, хотелось узнать – «А Шербаум? Шербаум объявился?», – потонуло в двухголосой болтовне на узкоспециальные темы. Мы повесили трубки: «Пока».

(Представьте себе: миром управляют зубной врач и штудиенрат. Первый слушает второго, второй – первого. Их формула приветствия «Надо предотвращать» становится, на любом языке, приветствием для всех и каждого. Часы приема – всегда. – (Как он сказал: «Звоните, не стесняясь, когда угодно…»)

Когда я вернулся к Ирмгард Зайферт в актовый зал префектуры, общая дискуссия уже началась. Хотя против единой школы особенных возражений не было, долго тянулись доклады, где отдавалось должное традиционной школе, о которой напоминали каскадами увещаний: «Горячо приветствуя стремление к определенным новшествам, мы все-таки не должны забывать…»

Мы с Ирмгард Зайферт изобразили «движение в зале». (Позднее оно значилась в протоколе.) Мы откинулись к спинкам кресел с подчеркнутым отвращением. Стучанье ногами и кашель, чиханье, рассчитанное на смех: ученические методы. Мы стали рисовать на программе человечков и коротать время игрой, придуманной нами еще в ассистентские времена на прогулках вокруг Груневальдского озера.

Она: Порядок перевода А. – Общие положения, абзац четвертый?

Я: Неуспеваемость, оцененная отметкой «неудовлетворительно», оказывает в направлении неперевода более сильное действие, чем оцененная отметкой «недостаточно».

Она зачла мне очко, поставив плюс, следующий вопрос был за мной: «Второй государственный экзамен на педагогические должности, параграф пятый, абзац первый?»

Она: Экзамен начинается с допущения к нему.

Очко в пользу Ирмгард Зайферт. Ее очередь спрашивать: «Школьные наказания, школьное право V БI, абзац первый?»

Я: В школах и воспитательных учреждениях Большого Берлина телесные наказания запрещены. – Другими словами, мне нельзя бить своего ученика Шербаума. А ведь вчера я серьезно раздумывал, не спровоцировать ли мне хорошую драку, в ходе которой я сломал бы ему левую руку: больница, гипс, вынужденное безделье. И конечный результат: никакой собаки никто публично не сжигает. Я с улыбкой подчиняюсь дисциплинарному уставу. Что вы теперь скажете?

Но Ирмгард Зайферт открыла Шербаума для себя. (Или открыла себя в нем?) Во всяком случае, в префектуре, когда впереди зачитывали ходатайства о дотациях, она тихонько запела его песенку; когда мы, еще до закрытия заседания, сбежали, она продолжала творить Шербаума по своему подобию, делая из него настоящего страстотерпца. Он должен был совершить то, что у нее, семнадцатилетней, не вышло.

– Вы же не можете так думать всерьез!

– Могу, Эберхард. Я верю в этого мальчика.

Она говорила о своем «возрастающем понимании Шербаума». Она дословно повторила стратегический план моего зубного врача: «Вселить бы мне в него мужество. Мне хочется непрестанно вселять в него мужество…»

Это ее проворный, всегда готовый к услугам язык. Она не стесняется говорить о «внутреннем задании». Не причиной ли тому общение с декоративными рыбками? Я знаю, что к урокам она готовится над своим аквариумом. Наверно, так посоветовали ей ее вуалехвосты и ершики. Кто же еще? Ирмгард Зайферт, попросту сказать, одинока.

А я, доктэр? А я? – Опять эта маленькая Леванд подсунула мне записку: «Если Вы не оставите Флипа в покое, Ваше контрреволюционное поведение будет иметь последствия». Откровенная угроза. Доктэр! И никто на свете мне не поможет. Бросить эту муру и устраниться: с меня хватит! С меня хватит! – и с великой любовью заняться чем-то бессмысленным, например устраивать гонки улиток… [37]

Во время утренней перемены она зажала Шербаума между собой и задней стенкой велосипедного сарая. Затем начала вселять в него мужество: «Вы правы, Филипп. Какая вам польза от наших суррогатных решений, от этой каждодневной капитуляции взрослых?»

Меня она превратила в наглядное пособие: «Мы – не так ли, дорогой коллега? – уже много лет не способны на спонтанный поступок». (Только пощечина – ничего больше не приходило мне в голову. «Я-то да, неспособен. Я-то да». Вот что должен был я сказать. Но я промолчал и поискал языком свои мосты.)

– Сколько раз собиралась я выступить перед классом, дать показания: вот какой была я в семнадцать лет. Вот что я сделала, когда мне было семнадцать. – Помогите мне, Филипп. Покажите пример. Пойдите впереди меня, впереди нас, чтобы наша неспособность не стала всеобщей.

Лицо Шербаума выразило недоумение.

– Я буду рядом с вами, когда вы отправитесь в свой трудный путь.

Он попытался прищуриться и с помощью воробьев, которые с шелестом проносились мимо, уйти от ее блестящих глаз. Но вырваться из сети не удалось.

– Посмотрите на меня, Филипп. Я знаю, что ваша скромность не видит величия вашего поступка.

Он спасся тем, что ухмыльнулся – без ямочек возле уголков рта. Прежде чем я, чтобы прекратить эту тягостную сцену, заметил, что перемена кончилась, Шербаум сказал: «Вообще не понимаю, о чем вы говорите. Мне совершенно неинтересно, что вы делали в семнадцать лет. Вероятно, вы что-то сделали тогда или чего-то не сделали. В семнадцать лет все что-то делали…»

И так же как Зайферт, Шербаум воспользовался мной, как наглядным пособием: «Например, господин Штаруш. Когда я ему объясняю, что происходит во Вьетнаме, он говорит о своей молодежной банде и читает мне лекции о раннем анархизме семнадцатилетних. А мне никакие банды не нужны. Никакой я вообще не анархист. Я хочу стать врачом или чем-то в этом роде…»

Шербаум ушел от нас. Мы с Ирмгард Зайферт прогуляли свое окно в школьном дворе. То, чего не хотел слушать он, пришлось, от слова до слова, проглотить мне: «Мальчик не подозревает, какое в нем таится величие. Он видит только свое намерение, свой поступок, но не тень, которую они отбросят: их спасительность». (Никакой заминки в голосе.) Школьный двор был достаточно пуст, чтобы выдохнутое ею «спасительность» повисло красиво закругленным текстовым пузырем.

– Правда, Эберхард, с тех пор как появился юный Шербаум, я снова надеюсь. У него есть сила и чистота, чтобы – да, произнесу это! – спасти нас. Мы должны вселить в него мужество.

Трезвый январский холод консервировал ее речи. (Ходить на морозе взад-вперед, раскрывать рот и говорить «сила-чистота-мужество».) Я попросил Ирмгард Зайферт, обратившись к ней на «ты», не отвлекаться от сути.

– Ты не должна еще и усиливать естественное волнение Шербаума. Это нечестно – взваливать на мальчика наш собственный балласт. Кроме того, ты перестаешь быть правдивой, пытаясь сегодня разукрасить тогдашнюю твою историю, как елку на Рождество. Это лживый блеск, дорогая. Шербаум, к конце концов, не Мессия. Спасительность – просто смешно. Речь идет просто о тонкокожем юнце, чувствительном не только к близлежащей, но и к отдаленной несправедливости. Для нас Вьетнам – это, пожалуй, результат неверной политики или неизбежное следствие гнилой общественной системы; а он не спрашивает о причинах, он видит горящих людей и хочет что-то предпринять против этого, во всяком случае что-то предпринять.