Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман Страница 46

Она отслужила панихиду по-своему, на берегах реки Темзы. Написала имя брата на листке бумаги и привязала его черной атласной лентой к камню. Размахнулась, забросила со всей силы, и камень с громким плеском канул на дно. Она и не предполагала, что такой мелкий предмет произведет столько шума. Мелькнула шальная мысль: не Сэм ли это поднимается со дна реки в ответ на свое имя — до нитки промокший Сэм, вызволенный из небытия силою слов и течений? Сэм, перепачканный чернилами, вновь возрожденный к жизни на этих топких берегах, в такой дали от родного дома? Проделав этот обряд, Бланка потом, когда ходила по городу, вглядывалась в лица бездомных, если на них было пальто вроде того, какое носил зимой в Нью-Йорке Сэм: поношенное, серого цвета, истрепанное по обшлагам и подолу. Она заметила, что ее тянет бродить по кварталам, которых она раньше избегала: по беспорядочно застроенным портовым районам, ища глазами людей, напоминающих ее брата.

День ото дня искала она его — и в своем садике, и на улице, и во сне. Но Сэма не было. Со временем Бланке все трудней становилось восстанавливать в памяти его лицо. Неизменными оставались лишь это его серое пальто, его граффити и шепот в ответ на вопрос, заданный ею, когда они виделись в последний раз: как ему удается держаться. Лучше тебе не знать.

Панихида в Коннектикуте, как рассказывала Мередит, состояла из нескольких слов, произнесенных у гроба священником, которого никто из семьи до того не знал. Эми, многолетняя подружка Сэма, на службу не явилась. Бланка подумала, что Сэм, будь его воля, вылез бы из гроба и прогнал такого священника, запуская в него комьями грязи и шариками жеваной бумаги. Сэм был всегда большой любитель стращать. Умел поднять тарарам, перевернуть вверх дном весь дом на ночь глядя, решиться на передозировку, свернуть не туда с дороги, нагнать страху на случайного, ни в чем не повинного прохожего. Сэм верил в искусство для искусства, в боль ради чистой остроты ощущений — и неизменно питал слабость к обиженным, раненым, безответным, к осиротевшим и потерянным, к доведенным до погибели.

Сожгите меня, сказал бы он. Дайте мне свободу. Не мешайте слететь с высоты — с крыши дома, с самого высокого дерева.

— Расскажи мне о своем брате, — попросил ее как-то Джеймс, наткнувшись в ее письменном столе на фотографию Сэма — растрепанного, в сером изношенном пальто, — но Бланка отказалась. Сохранилась единственная фотография, на которой они были вдвоем: семнадцатилетний Сэм и она — в одиннадцать лет; моментальный снимок, сделанный Мередит во время их совместной вылазки к морю, незадолго до того, как Сэм подался в Нью-Йорк. Дул сильный ветер, трепля им волосы по лицу — по этим лицам с сощуренными глазами и улыбкой, такой широкой, словно все было замечательно. Хотя, наверное, так оно и было для брата и сестры в тот единственный день у моря, под порывами ветра такой силы, что странно, как их не подхватило и не унесло.

Чаще всего в воспоминаниях Бланка видела, как ее брат, раскинув руки, стоит на крыше их дома. Страшноватый и бесстрашный. Аистенок, чужак; человек, тоскующий о полете. Как было объяснить такое Джеймсу? Что, если он не удержится на ветру? думала она в те минуты. Что, если поскользнется, оступится?

Ребенком она готова была поверить, что Сэму не составит труда взмыть в воздух над кровлей дома, как те герои его рассказов о тайном племени коннектикутцев, которые в критический момент — когда уходит на дно корабль, когда объято пламенем здание — обнаруживают свою способность летать. Взмах черного или серого крыла — и в воздух, в облака! Откуда он такой взялся, ее брат — удивительное создание, которому нипочем вытянуться во весь рост, цепляясь о стекло, не испугаться того, что страшно другим людям? Невольно придет в голову, что кости у Сэма полые, как у птицы, а на спине — ряды черных вороновых перьев.

Однажды, когда Бланке было лет шесть, обкуренный Сэм позвал ее с собой на крышу. Мередит в то время у них еще не жила, и дети были большей частью предоставлены самим себе. Прогулка на крышу выглядела заманчиво — но это, пока они туда не поднялись. Тогда Бланку охватил ужас.

Смотри не поскользнись — разобьешься, предупредил ее Сэм.

Бланка с усилием заставила себя успокоиться, и ужас сменился вдруг пьянящим восторгом. Она в эту минуту поняла, отчего люди порой решаются на роковой прыжок с высоты — необязательно из жажды покончить на асфальте счеты с жизнью, а потому что повлекло воспарить, исчезнуть, найти, быть может, некий другой мир, смутно маячащий вдалеке.

Она никогда не рассказывала ни отцу с мачехой, ни даже Мередит, что побывала с братом на крыше. Не выдавала им и доли того, что слышала от Сэма или чего навидалась, находясь с ним вместе. Молчала о том, сколько раз ездила с ним на автобусе в Бриджпорт и оставалась ждать на остановке, пока он ходил покупать наркотики. О том, как далеко они заплывали в океан, пользуясь тем, что Синтия, занятая на пляже болтовней с друзьями, не замечает, как непозволительно они отдалились от берега и качаются на воде во владениях утесов и котиков.

Ну как, Прутик? Выбирай — возвращаемся мы в Коннектикут или же остаемся здесь?

В Коннектикут! неизменно отвечала Бланка, со смехом читая по лицу брата, как ему жаль, что она не соглашается утонуть.

С Сэмом немудрено было набраться страху, но его общество стоило того. Бланка в детские годы ни на что не променяла бы возможность проводить с ним время, хотя нередко ее бросало в дрожь от его выходок. Чего только они не вытворяли — дух захватывало! — воруя в местной лавочке конфеты, сигая в мягкую траву с плоской крыши кафе-мороженого; но память Бланки хранила и другое. Ночи, когда она слышала, как он рыдает. Сначала она думала, что это ветер или какая-нибудь живность. Зверек, который угодил в стеклянную западню и бьется, обезумев от ужаса и боли. Кто бы там ни находился в его комнате, что бы там ни происходило, но звуки были нечеловеческие — или, быть может, слишком уж человеческие. Душераздирающие звуки.

Бланка всегда любила книги, но самыми захватывающими историями ее детства были те, что она слушала, приходя в комнату к Сэму, — пусть даже это были очень страшные истории. О том, как он колол себя булавками, проверяя, может ли научиться терпеть боль; о статистической вероятности того, что солнце со временем сгорит дотла и все живое на земле вымрет от холода. Легенды, которые были, в сущности, пересказами снов, навеянных гашишем и кокаином, — долгие, запутанные, исполненные поэзии и безнадежности. Но лучше всего были рассказы, посвященные их матери: о том, какие кроваво-рыжие были у нее волосы, какое множество веснушек — целых семьдесят четыре! — было рассыпано по лицу; о том, что она была дочерью капитана с паромной переправы, который верил, что люди могут летать.

А после наступил день, когда Сэм перестал рассказывать. Это произошло, когда к ним уже приехала жить Мередит, когда дела с наркотиками приняли такой скверный оборот, что Сэма насильно отправили на реабилитацию. Когда он вернулся из больницы, Бланка не отставала от него с просьбами вернуться и к прежним историям.

Расскажи мне о том, как может снова наступить ледниковый период и все живое замерзнет. Расскажи, как птицы, совершая перелеты в шесть тысяч миль, находят дорогу в те места, где никогда раньше не бывали. Расскажи мне про нашу маму — как она умела объясняться с бельчонками на их беличьем языке.