Четвертый тоннель - Игорь Андреев Страница 46

Рассказывая о себе, я смотрел в зал, но не видел глаза людей. Мой взгляд был обращен в пространство впереди. Я сделал паузу, взгляд сфокусировался на их лицах — передо мной появились десятки пар глаз, направленных внутрь меня. Мне показалось, что эти люди прекрасно понимают все. Даже то, что я недоговорил.

— Я свои проблемы связываю с родителями, — начал я вновь. — В основном, с отцом. Он меня никогда не любил. Я любви не чувствовал. Наоборот, все, что я от него слышал, сводилось к тому, что я плохой, ненужный, бесполезный, тупой, бесталанный. От меня нет никакого толку. Одни проблемы. Я отвратителен, и у меня такого, естественно, нет будущего. Некоторые вещи вроде этих я слышал от него напрямую. Какие-то — другими словами, но с таким же смыслом… Мне всегда казалось, что он меня ненавидел. Его проблемой, связанной со мной, было само мое существование. Его никогда не интересовало, что я думаю, чувствую, что мне интересно, чем я хочу заниматься. Наоборот, он заставлял меня делать то, что я не хочу. Я не имею в виду делать зарядку или прибирать свои вещи. В этом нет ничего плохого. Наоборот, я ему благодарен за это. Я сейчас имею в виду, что он ломал мою волю… Он технарь, обожает всякую технику, электронику, и больше всего — свою машину и все, что с ней связано. Его гараж был его вторым домом. Или первым. Он там себя чувствовал лучше, чем где-то еще. Он его обожал и обожествлял. Делать там что-то или просто быть там — для него самое главное. И он хотел, чтобы я тоже любил его гараж со всеми железяками. Он меня туда все время тащил. Я ненавидел этот ебаный гараж! Это была тюрьма. Я там отбывал срок… Он где-то там то ли видел, то ли слышал, что бывают такие мальчики, которые в восемь лет интересуются содержимым карбюратора, и он хотел, чтобы я был таким же. О том, что у меня могут быть свои предпочтения на тему как жить и каким быть, он даже не задумывался. А я не смел ему что-то об этом говорить. Он же самый важный, самый авторитетный, самый любимый человек в моей жизни — как я посмею ему возражать? Я хотел играть с пацанами во дворе, а он говорил: «Пойдем в гараж». Если я отказывался, он злился и кричал. В итоге я подчинялся. Когда мы туда приходили, уже минут через десять я умирал от тоски и спрашивал: «Папа, а когда мы пойдем домой?» Он злился, ругался и кричал. Я пугался и, ясное дело, затыкался. Это повторилось несколько раз, а потом я даже перестал спрашивать, когда мы пойдем домой. Потому что было заранее ясно, что если я буду говорить, что мне там не нравится, он будет на меня орать, но покинуть тюрьму раньше срока мне все равно не удастся…

В начале рассказа мой голос дрожал. Скоро в нем появились слезы, которые сразу покатились по щекам. Я заметил, что в зале плакали многие. Наверное, каждый узнал в моей истории что-то свое.

— …Он не то чтобы нуждался в моей помощи в гараже. Он хотел, чтобы я любил гараж, который любит он. Он хотел, чтобы я восхищался тем, что дорого ему. Что дорого мне, ему было неинтересно знать. Он не видел во мне личность. Я был ему нужен там как костыль для его болезненного самолюбия. Чтобы он чувствовал свою значимость. И он ненавидел меня за то, что я не боготворю его ебаный гараж и его самого! И тащил меня туда снова и снова, будто надеясь силой выжать из меня нужный ему эмоциональный отклик… Однажды во время обеда с мамой он спросил: «Хочешь со мной сегодня пойти в гараж?» И я ответил… «Да». Я не мог сказать что-то другое, потому что это был единственный ответ, который от меня ожидался. Который был разрешен. Он заставил меня врать. Изображать фальшивую заинтересованность в его гаражных делах. Я чувствовал себя сломленным… Я для него был маленький безмозглый идиот, которому нельзя доверять, и за которого надо принимать все решения. Даже решать, что думать и чувствовать. Он относился ко мне как к живому куску пластилина — что папа хочет, то пусть и лепит. Только я живой человек, а не кусок пластилина, но он об этом, кажется, ни разу не подумал. Я сопротивлялся или даже не то чтобы сопротивлялся, просто не понимал, что он хочет, и это его бесило… Принято считать, что жаловаться на родителей — нехорошо. Родителю насиловать душу ребенка — нормально, это просто забота и воспитание, которые как получаются, так и получаются. А ребенку, маленькому или повзрослевшему, выражать свое отношение к тому, кто его насилует, — неэтично… Я его не то чтобы обвиняю. С тех пор прошли десятки лет — что толку обвинять? Но факт есть факт: он меня сломал. И все, что я чувствовал тогда, оставило на мне отпечаток. Который невозможно забыть как сон или галлюцинацию. Я это чувствовал. Это со мной было. И это сделал он. И я чувствую, что этот багаж переживаний, боли и ненависти лежит на мне грузом всю жизнь, и я не могу с этим справиться. У меня нет внутренней силы. Нет мечты. Я ни в чем не уверен. Ни за что не могу взяться. Такое чувство, будто у меня руки отрезаны…

На втором дне у нас был процесс, который сделал со мной нечто такое, чего я не мог бы даже вообразить. В американской книжке он, кажется, назывался «Процесс правды».

В зале выключен свет. Очень громко играет музыка, похожая на медитативную, только очень энергичная. Тренер через микрофон дает инструкции — как выполнять упражнение. Каждый участник лежит с закрытыми глазами на полу на гимнастическом коврике. Тренер объяснил: мы должны как можно глубже войти в свою эмоцию, усилить ее, позволить ей развиваться и принимать, что получается, не сопротивляясь себе.

Я взялся за один из травмирующих детских эпизодов с отцом. Я стою перед отцом в нашей маленькой квартирке. Он сидит напротив на диване и кричит на меня. Меня начало выворачивать наизнанку, как только я попал в воссозданное детское состояние. Я начал кричать на него. Помню, была фраза «Пошел на хуй, сука!», выражающая, что я не хочу, чтобы он меня ломал — хочу, чтобы оставил в покое. И еще фраза «Я сам все сделаю!», означающая, что мне не нужна его навязанная забота. Когда эмоции в «картинке» исчерпали себя, я обнаружил себя на полу с опухшим лицом, в слезах, с охрипшим горлом. Тренер время от времени напоминал, что нужно оставаться в эмоции и идти туда, куда она ведет, не возвращаясь в зал. Я сразу же вернулся в эмоцию и провалился в другой эпизод прошлого, какой-то ниточкой связанный с этим, хотя и без логической связи.

Искаженное злобой лицо мамы. Она бьет меня ремнем наотмашь по попе, ногам и спине. Мне тогда было лет шесть. Я хорошо понимаю, что происходит. Я украл у сына женщины, ее приятельницы, железный рубль. Такая красивая монета с изображением памятника советскому солдату в Берлине.

Солдат с девочкой в левой руке разрубает фашистскую свастику мечом в правой. Я тогда еще был маленький и не понимал, что такое деньги, и взял эту монету не как ценность, а потому что мне хотелось полюбоваться этой удивительной штукой. Я ощущаю чувства мамы — она бьет меня из страха. Ее страх рационализирован в околонравственный аргумент, мол, воровать нельзя, но я чувствую, что она в ужасе оттого, что мой поступок может бросить тень на ее репутацию. Я не в состоянии объяснить ей, что взял эту вещь не для того, чтобы мне принадлежало чужое, а потому что мне было интересно. Я не объясняю это словами, я и слов таких тогда не знал, но выражаю через эмоции, чувства, которые мама, кажется, может почувствовать и понять. Но она меня не чувствует и продолжает истерично бить… Когда эта картинка закончилась, я провалился в следующую.