Персики для месье кюре - Джоанн Харрис Страница 46

Алиса вздрогнула, услышав слово «учитель».

— Нет, — сказала она.

— Но ведь ты ходишь в школу, правда? — сказала я. — В ту маленькую школу, что напротив церкви?

Алиса снова вздрогнула.

— Ходила.

Ну вот, значит, причина снова в ней, подумала я, в Инес Беншарки. Я даже имени этой Женщины в Черном не упомянула — и все же ее тень снова оказалась достаточно велика, чтобы мгновенно затмить крошечный проблеск света в душе этой девочки. Уж не ее ли тени так сильно боится Алиса? От чего она так хочет убежать?

— Разве ты не стала бы скучать по родным, уехав в Париж? По родителям? По сестре?

Алиса молча покачала головой. Тот всплеск надежды, что осветил ее лицо, погас; теперь глаза ее опять мрачно горели затаенным гневом.

— Неужели ты решилась бы и деда бросить? Уж по нему-то ты точно стала бы скучать.

Это был пробный выстрел, но я слышала в ее голосе искреннюю любовь и нежность, когда она говорила о старом Маджуби и о посаженном им деревце хурмы.

Алиса отвернулась, и я заметила, как по щеке у нее покатилась слеза. Сейчас она выглядела совсем юной, даже моложе Анук, и я, не задумываясь, обняла ее и прижала к себе. Она на мгновение застыла, но потом расслабилась, опустила голову мне на плечо и тихо, почти беззвучно, разрыдалась, скрестив руки на груди и изо всех сил вцепившись ногтями себе в локти.

Пусть выплачется, решила я. Это иногда помогает. Нас окутывал такой мощный аромат персиков, что порой он казался почти невыносимым. Снаружи ветер упрямо стучался в окно. Когда дует Отан, здешние фермеры специально обрывают листья на фруктовых деревьях, чтобы уменьшить силу сопротивления ветвей, а зреющие фрукты стряхивают прямо на землю. Чужаку подобное обращение с садом может показаться чуть ли не жестоким, но если этого не сделать, ветви будут попросту поломаны, а урожай загублен. То ухаживаешь за этими деревьями, как за больными детьми, говаривала моя подруга Фрамбуаза, [39]а то берешь и безжалостно раздеваешь их догола. Собственно, и с настоящими детьми примерно то же самое. Излишняя чувствительность порой вредна всем.

Я не выпускала Алису из объятий, пока ее рыдания не начали стихать. Затем спокойно спросила:

— Алиса, что случилось в ту ночь?

Она лишь молча посмотрела на меня.

— Пойми, я хочу тебе помочь. Но сперва мне нужно понять, что с тобой происходит. Скажи, почему ты, совсем еще юная девушка, вдруг решила, что жить больше не стоит?

Я боялась, что она так и не ответит. Но Алиса, помолчав, вдруг заговорила прерывающимся голосом:

— Кто-то однажды сказал мне: «Когда наступает месяц рамадан, двери рая открыты настежь, а двери ада, где горит дьявольский огонь, крепко заперты, и сами дьяволы закованы в цепи». Это означает, что если человек умрет во время рамадана…

Она умолкла и снова отвела глаза.

— То он не попадет в ад? — закончила я за нее.

— Наверное, для вас это звучит довольно-таки дико?

— Ты так думаешь, потому что я не мусульманка? Но я ведь и не христианка, и в ад я не верю. Однако твои слова вовсе не кажутся мне такими уж дикими. Просто душа твоя полна горя и смятения.

Алиса только вздохнула.

— Но это пройдет, — продолжала я. — Даже если что-то кажется тебе абсолютно безнадежным, какое-то решение проблемы все же отыщется. И я обещаю: мы такое решение найдем. Тебе не придется справляться со своим горем в одиночку.

Она еле заметно кивнула в знак благодарности и сказала:

— Только вы никому об этом не говорите. Об этом нельзя говорить ни с кем из моей семьи. Да и вообще ни с кем. Обещаете?

— Обещаю.

Она села за стол и принялась водить концом пальца по старым шрамам на деревянной столешнице. Снаружи ветер словно удвоил силу, заставляя поскрипывать старые свесы крыши и все время что-то шепча и насвистывая. Такой ветер всегда делает Розетт особенно разговорчивой; и я очень надеялась, что сегодня ветер поможет мне разговорить Алису.

— Ты можешь сказать мне все, что угодно, — сказала я. — Держу пари: что бы это ни было, мне доводилось видеть вещи и похуже.

— Похуже? — переспросила Алиса.

А я подумала: сколько же мест я повидала в жизни, сколько лет провела в странствиях, сколько пережила за эти годы… Смерть матери, потерю друзей, миллион обыденных жестокостей и миллион неожиданных вспышек нежности…

Я видела восход солнца над горами, на которые никогда не ступала нога человека; видела, как солнце садится, скрываясь за зданиями таких городов, где каждая пядь пространства кишит людьми, и все они толкают друг друга и отчаянно сражаются за жизнь. Я рожала детей. Я любила. Я изменилась куда сильней собственных ожиданий. Я видела, как одни люди умирают в глухих переулках, а другие ухитряются выжить в самых невероятных обстоятельствах; я знала счастье, и беспросветную тьму, и горькое горе; но единственное, в чем я и до сих пор совершенно уверена: жизнь — это великая тайна; жизнь — это вечные перемены; жизнь — это то, что моя мать называла магией, а магия жизни может все…

Я попыталась объяснить все это Алисе. Очень трудно выразить подобные вещи словами. Впервые с тех пор, как я приехала в Ланскне, я пожалела, что моей chocolaterie больше нет; мне не хватало аромата тающего шоколада, серебряного горшочка и чайных чашек на кухонном столе — всего того, что позволяет легко разговаривать и без слов. У меня не было желания бросать вызов вере Алисы. Но рамадан не позволял мне прямо сейчас взять и сварить для нее шоколад. А значит, я не могла утешить ее так, как у меня получается лучше всего; квадратный кусочек шоколадной плитки, если сунуть его в рот, способен порой исцелить что угодно; а иногда он действует как волшебная шапка-невидимка из детских сказок…

Вдруг за окном послышался какой-то странный звук — словно кто-то царапал оконное стекло. Может, просто ветка куста или дерева стучится к нам в дом, раскачиваемая безжалостным ветром? Но, подняв глаза, я увидела за окном чье-то лицо; и этот кто-то пытался заглянуть внутрь сквозь полузакрытые ставни, прижав к стеклу круглый нос. Я заметила, как расширились от изумления два больших темных глаза, увидев и узнав ту, что сидела рядом со мной…

За окном стояла Майя.