Предпоследняя правда - Елена Колина Страница 46

— А может быть, я его больше не люблю…

Реакция Фаины была неожиданной. Она не испугалась, не удивилась, не стала уверять, что у Фиры с Ильей такая любовь, что… в общем, вечная любовь.

— Я молчу, ничего ему не говорю, а сама думаю — может быть, я его больше не люблю?

— Да, я тебя понимаю. Я бы и сама на твоем месте… Любовь должна подкрепляться — общими целями, пониманием главного жизненного направления, успехами, наконец, — подтвердила Фаина.

Вроде бы Фаина согласилась, как всегда соглашалась, с годами любви становится меньше, разочарований больше — бесспорно, но… Фире можно говорить о своем разочаровании в Илье, а Фаине нет! Фира ведь раздумчиво сказала, с загадочным лицом, вроде бы она сама не знает, сомневается, прислушивается к себе, как к механизму, — любит или нет?.. Фаине бы сказать — «зато Илья…» или «зато у вас с Ильей…», а это «я тебя понимаю» прозвучало обидно, как будто она поставила на Илье штамп — «неудачник».

— У всех что-то происходит в нашем возрасте, — туманно заметила Фаина. — Вот у меня, например, тоже… Это совсем другое, Эмку, слава богу, есть за что уважать… но, знаешь…

Ой… ой. Неужели она это услышала, неужели Фаина это сказала? Эмку есть за что уважать, а Илью, значит, не за что?!

— Что случилось? — спросила Фира.

Фаина отвела глаза:

— Ничего.

«Ничего» было прекращение отношений с Эммой.

Фаина даже мысленно сексуальные отношения никак не называла, просто ЭТО. ЭТО никогда не занимало большого места в их жизни, прекратилось не в один день, и что ЭТОГО больше нет, выяснилось, можно сказать, случайно.

Несколько дней назад Фаина почувствовала боль внизу живота и пошла к районному гинекологу. Она отвечала на стандартные вопросы — последние месячные, беременности, роды и аборты, привычно раздражилась на вопрос «когда последний раз был половой контакт» — какая неинтеллигентная формулировка, фу, — и вдруг споткнулась, не смогла ответить. Месяц назад, два, три месяца?.. Давно.

Поговорить об ЭТОМ с мужем даже намеками было немыслимо. «Почему ты со мной не… ну, ты понимаешь…» — могла бы спросить Фаина. Но она сама могла бы ответить на этот вопрос. Почему-почему, — потому. Фира молчала с Ильей об одном, она молчала с Эммой о другом.

— Я хочу знать, говори, — велела Фира.

«Ты хочешь знать, а я не хочу говорить», — подумала Фаина впервые в жизни.

Рассказать означало признаться в совершенно новых мыслях.

Последнее время Фаина напряженно думала, — мне сорок лет. До сорока было еще далеко, но так звучало значительней — «мне сорок лет». И что же, это уже ВСЕ? Вся любовь, которая была ей предназначена, вся женская радость, все исчерпано? От мысли о незначительности, малости своей женской жизни, и что даже при такой малости — уже ВСЕ, хотелось… Она сама не знала, чего ей хотелось — заплакать, забыть… Но уж точно не обсуждать свою ущербность с Фирой, всегда такой по-женски счастливой.

— Мне нечего рассказать… — улыбнулась Фаина, — у нас все нормально.

— Ах, вот ты как! Про меня спрашиваешь, а про себя скрываешь! — по-детски сказала Фира. Фаина испуганно моргнула, но поджала губы — и не сказала.

С этого разговора началось — не охлаждение, но умалчивание. Прежняя откровенность, когда с горящими глазами, захлебываясь, торопясь, — «представляешь, а у меня…» — ушла.

Кто виноват, кто первый начал? Фаина первая начала. Но Фира тоже первая начала! Фаина привыкла ощущать себя Фириным хозяйством, привыкла подчиняться, но ей все больше приходилось подчиняться, чтобы сохранить дружбу. Фира стала еще более властной, нетерпимой, обидчивой… Но кто говорит, что несбывшиеся надежды улучшают характер?

— Ты решила насчет отпуска? — заторопилась Фаина. — Помнишь, мы говорили, как было бы прекрасно поехать на Байкал.

Решить — для обеих семей — должна была Фира.

— Да, я решила. Я не хочу на Байкал. Мне Байкал как-то не очень. А вы езжайте, — сказала Фира.

Это было как пощечина — наказание мгновенное и очень жестокое, ведь всегда ездили вместе. Отпуск, самую прекрасную часть жизни, полную впечатлений, планировали задолго, потом целый год пересказывали смешные происшествия, повторяли шутки, и воспоминать было прекрасно, едва ли хуже, чем проживать…

Но это было не одно только наказание. Интеллигентные люди всегда могут найти способ не поставить друг друга в неловкое положение, не заговорить о деньгах, и Фира нашла, — прикинув в уме, сколько стоит втроем с Левой долететь до Иркутска, небрежно сказала: «Вы езжайте, а мне Байкал как-то не очень…»

Материальное положение двух семей, конечно, сильно разнилось. Разница в зарплате профессора, заведующего кафедрой, и инженера была огромная. Оклад Кутельмана, заведующего кафедрой, 500 рублей, за руководство аспирантами, за статьи, за оппонирование диссертаций… получалось чуть больше восьмисот рублей, а у Ильи — 130. Много зарабатывала и Фаина, ее зарплата кандидата наук в почтовом ящике — 320 рублей плюс премии, в месяц получалось около четырехсот рублей. А у Фиры — 120 рублей плюс по десятке за тетради и за классное руководство.

Как назвать две семьи с разницей в доходах в пять раз — богатые и бедные? Или — обеспеченные и обычные? Или — одни могут поехать на Байкал, а другие нет?

О деньгах никогда не говорили. О деньгах говорить неприлично — это раз.

Интеллигентные люди о деньгах не только не говорят, но и не думают — это два. Ну и, наконец, когда материальное положение так сильно различается, нельзя предлагать ничего, что друзьям не по средствам, чтобы, не дай бог, не подчеркнуть разницу в возможностях, не создать случайно неловкость. Вот только с Байкалом вышла осечка, — Эмма так хотел увидеть Байкал, так возбужденно говорил «представляете, огромная прозрачная вода!», что не догадался стоимость одного билета до Иркутска умножить на три.

Конечно, эти честные правила работали только относительно. Можно не говорить о деньгах, но как не говорить о том, что покупается за деньги? Не показать, что купила, — а Фаина покупки делала бессмысленно, в один месяц, например, купила финское пальто с норковым воротником и каракулевую шубу. Фира не спрашивала, сколько стоило пальто, сколько стоила шуба.

Но и Фаина не спрашивала, как Фира ухитряется откладывать деньги на кооператив и почему при их скромных доходах Илья всегда был одет лучше других, — у Ильи первого было все самое модное, и джинсы, и кроссовки, и даже кожаный пиджак. Кое-что Фаина и так знала: Фирка три года откладывала деньги на пальто с норочкой, а вместо пальто купила Илье кожаный пиджак, знала, что Фира яростно экономила — на своей одежде, на своем питании. И, конечно, на своем свободном времени, — если продавались куры потрошеные и непотрошеные, Фира покупала непотрошеную.

Прежде они умудрялись сохранять равновесие. Фаина не хвасталась, не гордилась, не проявляла самодовольства, и Фиру разница в материальном положении не трогала. Прежде не трогала, когда все казалось впереди. Но с недавних пор, когда она поняла, что впереди все то же, что ВСЕ ВСЕГДА БУДЕТ ТАК, многое — многое, все — стало раздражать. Ну, зачем, спрашивается, Фаине и пальто, и шуба, и зачем ей две пары зимних сапог, финские и югославские?! Фира никогда об этом с Ильей не говорила и даже перед собой своего ворчливого коммунального недоброжелательства стыдилась, но… она тоже хочет шубу! Мария Моисеевна говорила: «Если Фира хочет, так она хочет», — ее яркая красивая дочка хочет не одного, так другого, и всего страстно. Раньше она хотела, чтобы Илья стал кандидатом, а раз уж он не кандидат, хочет теперь каракулевую шубу. И финские сапоги. Хочет, хочет! У нее уходит молодость, уходит жизнь!