Летний домик с бассейном - Герман Кох Страница 46

Так или иначе, мне понадобилось четверть часа, чтобы привести девчонку в чувство. Я пощупал ей пульс, приложил ухо к ее груди, послушал, не попала ли жидкость (водка!) в легкие. Между грудей, так будет точнее. Речь шла о жизни и смерти, это я знал по опыту. Девушки такого размера — в ней и сорока килограммов не было, как я выяснил позднее, когда поднимал ее с песка, — могут мгновенно умереть от передозировки алкоголя. Организм не знает, куда ему девать всю эту выпивку. Места нет. Сердце работает с перегрузкой, качает по кругу непомерную дозу, но кровь лишь отчаянно мчится по сосудам. Девать все это некуда. И немного погодя сердце сдается. Качает слабее и слабее. А в конце концов останавливается. Мне было недосуг спрашивать себя, что могут подумать столпившиеся рядом мужики, и я приложил ухо между ее грудей. Маленьких грудей, которые почти не заглушали стук ее сердца. Оно билось медленно, тяжело. Последняя стадия. В течение пяти минут сердце может остановиться. Левую руку я подсунул ей под голову и немножко приподнял. Правую ладонь одновременно положил на ее живот. Я почувствовал вкус водки, когда прижался ртом к ее рту. Искусственное дыхание рот в рот. На практике мне редко доводилось применять этот способ. Один раз с утопленником в кемпинге, отцом троих детей: он съехал по водной горке, с размаху ударился затылком о бортик бассейна и вмиг пошел ко дну. Второй раз с пожилым писателем у меня в кабинете. Когда я промывал ему уши, он потерял сознание. До сих пор помню: секунду я смотрел на серебристую мисочку в своей руке, на черную серную пробку, плавающую в воде. Потом посмотрел на писателя. Он боком осел на столик с инструментами. Как нередко бывало, я подумал, каков у меня выбор как у врача. Который первым оказывает помощь. Любой врач рано или поздно сталкивается с таким выбором. Хотя мы нипочем в этом не признаемся. Фактически соображения тут весьма простые. Но вслух их не высказывают. Отец троих детей имеет больше прав на искусственное дыхание рот в рот, чем писатель, труды которого более-менее завершены. Который, как говорится, «миновал пик своего творчества», шансы, что он напишет что-нибудь новое, весьма малы. С тонущего корабля первым делом снимают женщин и детей. В идеальном мире отживший свое пожилой человек уступает место в спасательной шлюпке молодой матери с ребенком. Пожилой человек биологически уже не в счет. А красивую молоденькую латышку очень жалко — не затем же она приехала из Латвии, чтобы умереть на пляже от алкогольного отравления? Я понимал, как все это выглядит для зевак, которые толпились вокруг. Только что подбежали и еще не знали, в чем дело. Они видят не врача, старающегося спасти жизнь, а взрослого мужчину, который, наклонясь над девушкой, прижимает губы к ее рту. А рука его лежит у нее на животе.

Я зажал девушке нос и вдохнул воздух ей в легкие. Одновременно с силой нажимая на нижнюю часть ее живота. Одного нажатия оказалось достаточно, все хлынуло наружу. Я даже не успел оторвать свои губы от ее рта. Струя водки попала мне в рот. И не только водки. Ядовитой смеси водки, полупереваренных остатков еды и желудочного сока. Я рывком поднял девушку, чтобы она не захлебнулась собственной рвотой. Облизал губы и несколько раз сплюнул в песок. Остальное выплеснулось ей на живот и на ноги. Но она открыла глаза. Издала какой-то звук. Сперва неопределенный, идущее из глубины бульканье, словно из засоренного водостока, который внезапно пробило. Затем раздались и слова. Слова на родном языке, судя по всему. На латышском. Я встал, подняв руки девушки над ее головой. Воздух. Кислород. Ей прежде всего надо вдохнуть кислорода. Несколько мужиков, которые раньше прижимали к песку меня, Ралфа и Стэнли, зааплодировали. Честно говоря, это всегда самый прекрасный момент. Доктор только что спас жизнь. Несколько минут он стоит в ярком свете софитов. Отец троих детей принес мне на другой день бутылку вина. Все могло кончиться куда хуже, мелькает у них в мозгу. А потом они снова тебя забывают.

Толпа расступилась, когда я, зажмурив левый глаз, пошел к ресторану. По пути меня похлопывали по плечу. Кое-кто поднимал вверх большой палец, подмигивал. Слышались похвалы на разных языках. Но меня самого захлестнуло растущее беспокойство. Пожалуй, я слишком легкомысленно отнесся к тому, что моя тринадцатилетняя дочь вместе с пятнадцатилетним мальчишкой ушла к другому пляжному центру, за полтора километра отсюда. Вот что не давало мне покоя. Я не хотел быть ребячливым. Рассердился, конечно, что Ралф, не дожидаясь меня, разрешил Алексу и Юлии уйти, но сразу и забыл об этом. Потому что — мне стоило труда признаться себе — думал о других вещах. И другие вещи оттеснили на задний план тот факт, что тринадцатилетняя девочка ушла по темному берегу к дальнему пляжному центру. Я пытался не дать фантазии разыграться. Напрягся изо всех сил, призывая ее остановиться. Сперва глаз, твердил я себе. С больным, пульсирующим, зажмуренным глазом я наполовину инвалид. Но когда, войдя в туалет, я сделал первую попытку посмотреть в зеркало, фантазия вырвалась на волю. Я подумал о тех вещах, о которых рано или поздно думает любой отец. В смысле отец дочери. Темный участок берега. Темный участок парка между школой и домом после школьного праздника. Пьяных мужчин сегодня шатается много. Я подумал об Алексе. С его стороны моей дочери, вероятно, опасность не грозит. Он славный, слегка медлительный мальчик, ему нравится держать ее за руку — и как знать, может, и кое-что еще. Во всяком случае, слишком славный и медлительный, если пьяные, отупевшие мужчины начнут приставать к моей дочери. Где-нибудь впотьмах на берегу или в другом пляжном центре. Ни о чем ином я не думал. Мне казалось невероятным, чтобы Юлия повела себя таким манером, как девчонка из Латвии. Во время отпуска она могла, с нашего разрешения, отведать в ресторане глоточек вина или пива. Но вообще-то ее это не увлекало. Она подносила бокал ко рту, корчила гримасу, казалось прямо-таки, будто она делает это скорее ради нас, чем ради себя. Нет, я думал в первую очередь о пьяных, отупевших мужчинах, которые увидят в тринадцатилетней девочке легкую добычу. Мерзкие типы. Вроде Ралфа, мелькнуло в голове.

И я подумал кое о чем еще. О Каролине. Я уже рассказывал, как часто играю роль уступчивого отца, отца, который все позволяет… ну, может, и не все, но, по крайней мере, больше, чем озабоченная мать. Эта роль прекрасно мне удается в присутствии Каролины. Но, когда я один, на меня нападает паника. На террасе кафе, в супермаркете, на пляже — всюду, где много или, наоборот, слишком мало народу, где слишком мало света, я то и дело озираюсь по сторонам, смотрю, при мне ли дочери. Сейчас поменьше, чем когда Юлия и Лиза были совсем маленькие, но тем не менее… У паники два лица. Первое — обычный страх, что в любую минуту может что-нибудь случиться: мячик выкатится на запруженную транспортом улицу, из-за угла вынырнет какой-нибудь педофил, высокая волна унесет их в открытое море. Второе — лицо Каролины. Вернее, ее голос. Ты что, не мог следить за ними как следует? — говорил этот голос. Как ты мог оставить их одних при таком движении? Порой я спрашивал себя, впадал ли бы я в такую панику, если бы отвечал за них в одиночку. По-настоящему в одиночку. Отец-одиночка. Вдовец. Но это последнее слово немедля отключало воображение. Моя фантазия попросту останавливалась. Об этом вообще думать нельзя, говорил я себе, и фантазия тихо умирала.