Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 46

Много лет назад, когда в Тегеран приходила весна, с гор спускались цыгане с охапками веток белой шелковицы. Даже дети тащили вязанки ветвей на головенках или прижав к груди. У цыган были черные глаза, яркие узорчатые платки, оборчатые юбки до пят. Они всегда ходили босые. Шелковица, которую они приносили с гор, была сладкой, круглой и жесткой. Издали завидев цыган, горожане выходили им навстречу, и чем дольше и суровее оказывалась зима, тем больше радовались их возвращению. Из улицы в улицу, из переулка в переулок цыганам в руки обильно совали монеты, потому что наступил Новый год, время щедрости, милосердия и надежды.

Весной того года каждый прохожий в Тегеране, поглядев на гору Демавенд, увидел бы обещание новой жизни. В предгорьях буйно цвели маки, тюльпаны, гиацинты, платаны покрылись новой густой листвой, ветер с гор развеял столичный смог. Я лишилась мужа, сына, едва не лишилась жизни. Мне осталось только одно: желание сочинять, – но это единственное желание не давало мне покоя. Я тосковала, понимая, что никогда не избуду тоску, но уже ничего не боялась.

* * *

– Вот мы и пришли, – с этими словами Лейла ввела меня в комнату.

Из клиники Резаяна Лейла привезла меня к себе. Она приготовила мне комнату напротив собственной спальни. Небольшую, но светлую, с кроватью на деревянном каркасе, комодом, письменным столиком и стулом. В гардеробе я обнаружила новый зеленый шелковый халат и тапочки в тон; вскоре шкаф заполнили красивые платья, блузки и юбки. Из окна открывался вид на огороженный стенами сад, деревья и шпалеры. Дальше начинались горы.

В ту первую ночь Лейла сидела со мной, пока я не заснула. Когда я открыла глаза, было темно. Я пробралась в комнату Лейлы и сидела там довольно долго, дожидаясь ее пробуждения: Лейла сказала мне, что я проспала двое суток кряду. Я ушла к себе и снова уснула.

В один из дней, когда действие лекарств наконец-то ослабло и я немного окрепла, Лейла взяла меня за руку и провела по дому, показала одну за другой все комнаты, от гостиной до кухни. Последней была библиотека; я вслед за Лейлой вошла в комнату. Книги здесь были всюду: лежали на столиках, на кушетках, громоздились в каждом углу.

Под взглядом Лейлы я осмотрела комнату.

– Надеюсь, тебе здесь будет уютно, – произнесла она. – Туалет в конце коридора. Чуть погодя к тебе зайдет моя экономка: если захочешь есть или пить – скажи ей, она принесет. Я вернусь к четырем – или раньше, смотря по тому, когда закончится встреча. Хорошо?

Я кивнула.

– Тут чудесно, – сказала я. – Спасибо.

Я уселась в кожаное кресло у окна и долго слушала тишину. За окном слышен был только шелест ветра. В клинике Резаяна тишина ощущалась иначе. Она угнетала, пугала, терзала. Здесь тишина успокаивала, радовала душу, облегчала страх.

– Проголодалась? – в дверях появилась Лейла, вскинула руки, потянулась свободно, как кошка. Я удивилась: раз есть экономка, зачем готовить самой, – но едва она чиркнула спичкой, чтобы зажечь плиту, я поняла, что Лейла обожает готовить. Я наблюдала за ней, усевшись на табурет. Полки были уставлены мисками, кувшинами, банками с медом, специями, травами, бутылями с вином. Время от времени Лейла оглядывалась на меня, чтобы объяснить что-то или выслушать мой ответ на очередную ее историю. Я немного ее стеснялась и поэтому отмалчивалась, слушала и рассматривала ее.

Обед был простой: белая рыба и рис с зеленью. Я уплела две порции. Было неловко, что мне подает еду не кто-нибудь, а принцесса, но Лейла делала это так непринужденно, по-свойски, словно ее любезность была всего лишь продолжением нашего разговора. После еды мы уселись, скрестив ноги, у огня, и за стаканом сладкого чая Лейла рассказала о себе.

– Мой отец был шахом из династии Каджаров, – начала она. – Однажды он поехал в южные края, чтобы подавить восстание на своих наследных землях. И вернулся оттуда с невестой – моей матерью. – Она сунула за щеку кусок сахара, отпила чай и продолжила: – Ему было шестьдесят три, у него было девять жен, десятки детей, он был наследником трона. Ей было тринадцать, и она была смуглой, черноглазой провинциалкой из племени бахтиаров.

Пока она рассказывала, я рассматривала комнату. Яркие узловатые шерстяные ковры, обилие золотых браслетов на обоих запястьях Лейлы, босые ноги, копна черных кудрей – теперь я понимала, что все это она унаследовала от матери-бахтиарки.

– А твоя мать, какая она была?

– Добродушная и молчаливая, но по-своему смелая. Когда прочие жены придирались к ней, она не устраивала скандал. Всегда поступала как считала нужным и не давила на меня, как обычно давят на дочек. Мы с братом, Рахимом, были единственными близнецами в гареме. В детстве я вертела им как хотела. Он ходил за мной хвостиком, и, когда настала пора учиться, ему пришлось нелегко.

– Почему?

Она улыбнулась.

– Учитель приходит, а Рахим не хочет меня отпускать. Так что я занималась вместе с ним. Причем, по-моему, куда усерднее: мне больше нравилось учиться, особенно стихосложению. В один год я переписала от руки все стихотворения Саади. Старшие жены считали нелепым воспитывать дочь как сына, но, по-моему, маме нравилось дразнить этих ханжей.

– И отец ей потакал? Он не возражал, чтобы ты училась?

– В общем, да. Он тогда уже был очень стар и толком не замечал, чем она там занята. Он умер, когда нам с Рахимом было тринадцать. – Лейла замялась, нахмурила лоб. – А через год не стало и матери. Она была еще молода. Мне не верилось, что ее больше нет. Да и сейчас не верится. – Она покачала головой, и я поняла, что боль ее не утихла. Лейла откашлялась и продолжила: – Рахима отправили учиться за границу, в школу-пансион. Жестоко, конечно, было разлучать его с домом, но ничего не попишешь: так решила семья.

– А тебя?

– Меня хотели выдать замуж, – ответила она. – Что же еще?

– И выдали?

Она вновь покачала головой.