В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 45

Только тот, кому посчастливилось подробно и серьезно и достаточно долго побыть в Париже, грустить в нем, радоваться и размышлять, поймет смысл и важность этих простых строчек!

Такие кафе и сейчас открыты на площади Сен-Мишель, и путь к ним писателя от его дома на улице Кардинала Лемуана легко прослеживается в Париже.

В это время можно расслабленно, с наслаждением предаваться чисто парижскому занятию – наблюдать людей, проходящих мимо кафе. Сидящий за столиком «купил время», паузу, покой и, глядя со стороны на других, ощущает остро свое блаженство, власть над временем. Он может regarder passer les oies, дословно: «смотреть, как проходят гуси» – выражение, которое на русский язык перевести едва ли возможно, попросту говоря – разглядывать немножко смешных со стороны людей, не обладающих этим кратким блаженством chez-soi в пусть незнакомом кафе. Ведь через несколько минут и другие будут наблюдать за тобой из другого брассри. Потом наступает час аперитива, когда-то – священный «час абсента» перед обедом, столь щепетильно соблюдаемый героями Мопассана и Пруста.

Comme bercée en un hamac

La pensée oscille et tournoie,

А cette heure où tout estomac

Dans un flot d’absinth se noie.

Charles Cros [34]

Картина Эдгара Дега 1876 года «В кафе (Абсент)» – живописный памятник этому парижскому священнодействию. Время растянуто, кажется остановившимся и вместе густым, текучим, иррациональным, неуловимым.

«…Он сказал одному пейзажисту: „Вы ищете жизнь естественную, а я – мнимую“», – вспоминал о Дега Джордж Мур, тот самый, что оставил описание кафе «Новые Афины», где и происходит действие картины. Кафе, ставшее после Франко-прусской войны местом встреч импрессионистов, превратилось здесь в почти зловещую декорацию. Почти, потому что Дега настойчиво и последовательно сохраняет дистанцию между изображением и эмоцией: зритель волен сам угадать в синкопах теней и жестком зигзаге, образованном мраморными крышками столиков, в млечно-фосфоресцирующем перламутре уже замутненного водой абсента – дурманного алкоголя, столь модного в конце столетия, в неподвижности будто дремлющих людей некую печаль, событие, драму. Персонажи реальны – гравер Дебутен и актриса Элен Андре. Вспоминая об этой картине, актриса говорила, что Дега писал ее «рядом с Дебутеном перед абсентом – невинной отравой – в опрокинутом мире».

«Опьянение, которое он [абсент] приносит, ничем не напоминает то, которое всем известно. Ни тяжелое от пива, ни дикое – от водки, ни веселое – от вина… Нет! Оно сразу же лишает вас ног, с первого присеста, то есть с первой рюмки. Оно выращивает крылья огромного размаха у вас за спиной, и вы отправляетесь в край, где нет ни границ, ни горизонтов, но нет также ни поэзии, ни солнца. Вам, как всем великим мечтателям, чудится – вы улетаете в бесконечность, а вы лишь устремляетесь к хаосу» (Альфред Дельво).

Классическая церемония питья абсента предполагала предварительное смешивание его с водой, которая часто наливалась в бокал сквозь кусочек сахара, в результате чего образовывался опалово-белый, почти непрозрачный напиток. Впрочем, это в прошлом, абсент почитается наркотиком и запрещен, но дух его (так, во всяком случае, мне кажется) еще прячется в углах старых кафе, вызывая в памяти и «Любительницу абсента» Пикассо, и строки Бодлера:

В дебрях старых столиц, на панелях, бульварах,

Где во всем, даже в мерзком, есть некий магнит,

Мир прелестных существ, одиноких и старых,

Любопытство мое роковое манит [35].

Теперь в кафе нет мраморных столиков, исчез, запрещен абсент, да и газеты на палках – редкость, а вот печаль вечеров осталась. Вечерняя трапеза в брассри (если только это не сохранивший название «брассри» модный ресторан) – сюжет не такой уж частый. Разумеется, веселы и полны знаменитые кафе Монпарнаса: «Le bistro du Dôme» – чаще просто «Дом», «Куполь», «Ротонда», «Селект» [36], но это свет и блеск Парижа, это chez-soi светских львов, актеров, богатых туристов, которым это самое chez-soi просто не нужно. А здесь речь о тех бесчисленных кафе, что именно своей всеобщностью, известностью лишь завсегдатаям готовы дать приют любому.

Они редко бывают многолюдны по вечерам, лишь в хорошую погоду, когда столики вынесены на тротуар, а в прохладные сумеречные часы брассри, случается, и вовсе безлюдны.

Свет в них тогда не слишком ярок, несколько посетителей сидят обычно поодаль друг от друга и, в отличие от полуденного завтрака, кажутся очень разными: несколько молодых людей романтически-опасного вида (чаще всего они-то и оказываются самыми приветливыми и вежливыми), немолодая пара, похожая на сумасшедшую старуха в странной шляпке, с погасшей сигаретой в ярко накрашенных морщинистых губах, две-три совсем юные барышни – перед ними на столике, как правило, кока-кола, минеральная вода, до запрета курения – и неизменная пачка «Marlboro Lights», – весело стрекочущие на этом странном молодежном языке, в котором несомненная, даже иностранцу заметная вульгарность настояна на вековом шике парижской речи.

Самое, наверное, удивительное в вечерних парижских кафе, где в темных углах (казалось бы!) должна «таиться печаль», – это люди, которые находят несказанное удовольствие в неторопливо вкушаемом обеде, вкушаемом не просто в одиночестве, но даже почти в пустоте. Дама, приходившая в светлый полдень завтракать в кафе «Нагер», несомненно, искала общества, того, что называется «одиночество в толпе», ей хотелось быть среди людей.

Пожилой господин со старомодным портфелем, скорее всего университетский профессор (дело было в брассри на площади Сорбонны), сидевший в пустой глубине просторного зала, вовсе не казался одиноким, несчастным, даже просто невеселым. Он просто устал, кончался день. Он с видимым даже издали удовольствием сделал заказ и в ожидании его перелистывал какие-то бумаги, без прилежания или раздражения.

Ему принесли «стэк фрит» – большой, даже несколько свешивающийся с тарелки кусок мяса с жареной картошкой, рутинное и вкусное блюдо, бокал бордо, нарезанный багет в плетеной корзинке, завернутые в красную бумажную салфетку нож и вилку. О нет, не случается в таких брассри изысканной сервировки, дорогой посуды, и скатерти здесь из бумаги и бокалы – простого стекла. Но есть вековой уют, легкое тепло привычной приветливости, то, что не купишь ни за какие деньги в новомодном дорогом ресторане.

Мясо, видимо, удалось (кухня в брассри не всегда безупречна), прожарилось именно так, как он хотел (это для француза очень важно, чтобы именно а point, или saignant, или bleu – в меру, с кровью, полусырое), аппетит был отменным, вино – недурным. Ему не было дела до окружающих, он устало и с удовольствием смаковал обыденность, но Париж обступал его, поддерживая вечный вкус к жизни, напоминая о себе столетиями напитанным комфортом, этим самым неизъяснимым chez-soi, этой уверенностью в ценности каждого дня. И слова Гертруды Стайн: «Единственно важно что происходит сегодня» – опять вспоминались во всей своей ошеломительной точности.