Кто стрелял в президента - Елена Колядина Страница 45

Люба и коляска пели и плясали акробатические танцы почти до вечера. Когда жара стала грузной и потной, Люба перевела дух.

«Помру сейчас, — предупредила коляска. — Нашла девочку! Я ведь уже зрелого возраста».

«Ладно, хватит для первого раза», — согласилась Люба.

Они встали в тени кленов и пересчитали деньги, часть которых рюкзак все норовил прикарманить.

«Вытряхивай его, Любушка, — требовала коляска. И шумела рюкзаку: — А ты не жульничай».

Денег оказалось четыреста семнадцать рублей!

«Не может быть, — шепотом засомневалась коляска. И испуганно огляделась. — Любушка, пересчитай еще разок. Может, сорок рублей семнадцать копеек, ты имела в виду?»

«Что я, считать не умею? — отмахнулась Люба. — Если и ошиблась, то на рубль-два».

«Это что же, мы за пол дня… четыреста семнадцать?»

«Это ж Москва, — авторитетно заявила Люба. И самодовольно добавила: — На пару уроков вокала уже заработали».

«А питаться на что? — напомнила коляска. — Тебе питаться надо полноценно».

«Ой, у нас же лаваш есть, — вспомнила Люба, — и еще помидор. — И пятьсот рублей из дома».

«А теперь куда?» — задумчиво спросила коляска.

«Назад, где нас Коля будет искать».

«Куда назад-то? Сил уж моих нет».

«К ларьку с хлебом на той стороне проспекта, — обозначила маршрут Люба. — Возле ступенек под землю, куда Лада ушла».

Во время штурма проспекта, Любе, несмотря на ее протесты, бросили на колени еще пять рублей.

«Я тебе говорила? — выкрикивала Люба коляске, — в Москве все стремятся помочь инвалидам».

«Лучший город-инвалид на земле, — согласилась коляска. — Ты, кстати, обратила внимание на коляски на электричестве?»

«Нет. Где ты такие видела?» — заинтересовалась Люба.

«Здрасьте! А троллейбус-то?»

«Ну, так это троллейбус и есть», — разочарованно сказала Люба.

«Какая разница, как коляску назвать? Троллейбус или там джип. Назначение у нас всех одно: везти граждан, которых ноги не держат».

Люба поравнялась с тонаром.

«Надо же, — успела пробормотать коляска, — колеса в порядке, а он стоит в тепле, пряниками торгует. Умеют пристроиться».

Так вот, едва Люба подкатила на запах хлеба, из окошка высунулся улыбающийся лаваш… тьфу, продавец.

— Где долго была, красавица? Мамка тебя, наверное, обыскалась уже.

— Обыскалась, — вздохнула Люба.

— Ругать будет, — покачал головой торговец. — Сучка, скажет, где шлялась?

— Что вы, — Люба засмеялась. — Она так никогда не скажет. Она вообще таких слов при мне не говорит.

— А при мне говорила.

— Да? — сочувственно потрясла головой Люба.

Утром подошла к тонару: сучка, говорит, дура, девка пропащая!

— Я записку маме оставила. Рано, когда она еще спала, — прервала Люба торговца, смущаясь бранных слов, — написала, что поехала в Москву петь.

— Ну ладно, — успокоился продавец. И подмигнул. — Кусты нашла?

— Не нашла. Бестолку это, в таком огромном городе кусты искать.

— Верно, красавица, — обрадовался продавец. — Держи еще лаваш. А завтра приходи сюда, в тонар.

— Спасибо, может и приду, — пообещала Люба.

— Иди скорее, автобус ваш уже стоит за переходом.

— Какой наш автобус? — не поняла Люба.

— На котором всех ваших инвалидов домой спать везут. Ты на улице спать будешь?

Люба развернула коляску к переходу и недоуменно повела глазами.

— Действительно автобус.

На асфальтовой площадке, усеянной объедками дневной торговли, стоял небольшой автобус с откинутой вниз задней площадкой.

«Любушка, это не катафалк, случаем?»

«Какой катафалк? Слышала, что сказали: автобус специально для людей с ограниченными возможностями. Курсирует по всему городу и возит колясочников, кому куда надо. Это ж, Москва!»

«А я что говорила? — горделиво напомнила коляска. — В Москве все для инвалида, все — во имя инвалида».

Они подъехали к задней, опущенной площадке. Молодой парень, подозрительного как беляш уличной торговки вида, споро закатывал внутрь коляску с женщиной-инвалидом.

— Новенькая что ли? — посмотрел он на Любу.

— Ага, — сказала Люба. — Первый день сегодня.

— Давай скорей загружайся. Уезжаем.

Внутренность автобуса напоминала брюхо акулы, хватавшей все без разбору: костыли, коляски детские и инвалидные. Сидели безрукие «забытые всеми ветераны региональных конфликтов», мамаши-молдаванки с белокурыми младенцам — кривыми, косоглазыми, «срочно требуется дорогая операция», безногие «воины-афганцы» с гитарами, глухонемые девочки-подростки, мычащие девушки с ДЦП, веселый цыганенок со сросшимися пальцами на руках. Люба оторопела.

«Какие-то инвалиды странные», — тихонько поделилась она с коляской.

«Простые россияне!» — с пафосом воскликнула коляска.

«Все какие-то непонятные. Тоскливые, что ли? И разномастные уж очень. Такое чувство, колясочка, будто собрались к святым мощам ехать, прикладываться, чтоб исцелиться. Глухонемые девушки, например, зачем им в этом автобусе ехать? Они же не на колясках, сами могут по городу передвигаться. Тебе не кажется?»

«Может автобус бесплатный, вот люди и пользуются?» — предположила коляска.

«Может быть, может и не быть. Лица у всех, кроме цыганенка, потухшие. Мне в этой компании ехать как-то странно. Посмотри, у той женщины какой опустившийся вид, прямо бомжиха».

«Ишь ты, дворянка столбовая! Правильно! Автобус-то от собеса. А в собес кто обращается? Тот, кому уж больше некуда обратиться. Куда бомжихе этой идти, в Кремль что ли? Автобус — не джип, конечно, зато до ночлега довезет».

«Верно, — воспрянула Люба. — Надо же, как Москва радушно встречает гостей: только приехали, и — добро пожаловать в гостиницу. А может в общежитие. Располагайтесь, дорогие инвалиды, устраивайтесь и живите на здоровье».

Минут через двадцать автобус въехал во двор люмпен-пятиэтажек.

— Выгружайся, — скомандовал Любе все тот же подозрительного вида парень, похожий на немытый чернослив.

Глухонемые и колченогие в сопровождении дородной цыганки с обесцвеченными волосами привычно затащили колясочников на третий или четвертый этаж хрущевки. Девушки и женщины вошли в квартиру возле лестницы, мужчины — в соседнюю, угловую. В квартире пахло бытовым преступлением: казалось, несколько собутыльников пьянствовали здесь не один день, и встреча окончилась насильственной смертью. Стояла такая затхлая вонь, что даже утка заворочалась в пакете: «Где это мы?»