Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков Страница 45

Наблюдения над жизнью и выводы из них, собранные в этом и предшествовавших трудах, уже давали повод обвинять автора в мужском шовинизме, сексизме и других преступлениях против единственно верной, а потому всесильной идеологии – политкорректности. Так что терять мне нечего – продолжу.

Предметы, окружающие мужчину, демонстрируют, как правило, его принадлежность к какой-либо социальной или культурной группе. К богатым или умным, отверженным или популярным, к маргиналам или филистерам, бородатым или длинноволосым, к владельцам машин ценой в бюджет дотационного региона или абсолютным пролетариям, не получающим даже пособия из этого бюджета… Золотая зажигалка, воспроизводящая форму и конструкцию бензиновой солдатской времен Второй мировой, – и такая же стальная, настоящая, перешедшая по наследству от участвовавшего в WWII отца… Старательно порванная по замыслу дизайнера одежда – и настоящая дыра на заднице, протертая за годы бесплодных библиотечных сидений… Мужчина – во всяком случае, нормальный мужчина – таков, каким он выглядит, даже если выглядит не тем, кем он есть.

Женщина выглядит такой, какая она есть в ее воображении: ни на кого не похожей, кроме себя, только красивей. Поэтому она красит все, что может быть выкрашено, от ногтей на пальцах ног до волос на голове, и выбирает одежду, которую, кроме нее, не наденет никто. Так поступают все женщины, поэтому очень трудно определить, миллионы или сотни потрачены на ее внешность, хотя для того, чтобы это было очевидно, и тратятся сотни и миллионы. Приложив нечеловеческие усилия, чтобы стать абсолютно оригинальными, женщины становятся абсолютно одинаковыми.

Словом, как уже было сказано, мужчины одеваются, женщины наряжаются.

А теперь о краске.

Советские женщины подводили глаза отечественным карандашом «Живопись». Некоторые из них и теперь, живя в обществе неограниченного потребления, вспоминают этот высокохудожественный карандаш добром, утверждая, что он был едва ли не лучше нынешних, осененных громкими именами Больших домов и шикарной улицы Faubourg-Saint-Honoret.

Что точно – купить эту «Живопись» было невероятно трудно. Без усилий заветный карандаш покупали только у цыганок, рой которых вдруг возникал возле выхода из метро, всучал одуревшим теткам какие-то подобия карандашей, «карандаш самый лучший, иностранный импорт, половина цены!» – и исчезал на глазах грозно приближавшегося милиционера. Моя знакомая, отлично понимая, что поступает как идиотка, купила карандаш таким образом. На службе достала зеркало, придвинулась, послюнила красящую сердцевину – и ойкнула от боли: даже для «Живописи», известной тем, что не только красила, но и сильно царапала веки, этот карандаш оказался каким-то уж слишком болезненным. Изучение проблемы дало невероятный результат – никакого красящего грифеля в цыганском карандаше не было, а вместо него торчала заостренная коричневая палочка… Какой потомкам ариев был резон городить столь сложную конструкцию, грифелю-то цена грош, – неизвестно. Возможно, это проявлялось такое чувство юмора. «На горе стоит ольха, под горою вишня…»

Однако деньги никто не отменял даже тогда, когда за них было почти невозможно купить хоть что-нибудь. За деньги – нельзя, а за много денег – стоило попытаться.

Не цыганки, а вполне модные дамы, только золотые зубы выдавали род их занятий и образ жизни, теснились у прилавков парфюмерных магазинов. Сквозь золото они негромко предлагали то, чего жаждали покупательницы, тоскливо глядящие на казенные полки с продукцией отечественной легкой промышленности. Сделка заканчивалась на улице, за углом магазина или в ближайшем уличном женском туалете – самый известный такой был в полуподвале в Столешниковом переулке, через дорогу от Института марксизма-ленинизма. Чтобы не быть задержанными женским милицейским нарядом, продавщица и покупательница втискивались в кабинку и запирались. Статья полагалась за мужеложство, а лесбийская любовь не преследовалась, поэтому ею и прикрывались… И из сумки в сумку переходили

заветный косметический набор в ярко-алой коробочке, с итальянским названием, звучащим как-то по-детски;

французские духи самой востребованной тогда – по причине полной неизвестности других – марки, которую переделывали на внятное русскому уху имя «Клим»;

колготки, конечно – их продавали всюду, хотя официально нигде;

польское белье с кое-как пришитыми синтетическими подобиями кружев

и тому подобная роскошь.

Тут будет кстати вспомнить смешную и грустную историю.

Мой незабвенный друг, которого не стану обозначать даже одной прописной буквой – очень уж всем известный человек, – пришел однажды к… ну, скажем, любовнице на одну ночь. Продажная любовь тогда почти не практиковалась, а вот такая, случайно взаимная и недолгая, – сколько угодно… Пришла пора расставаться, и тут мужчина обратил внимание на предмет, не замеченный в первоначальном порыве, – на прекрасные кружевные, простите, трусики партнерши.

– Слушай, – не задумываясь попросил он, – достань такие же моей, а?

Он очень любил жену, день рождения которой приближался.

Любопытно, что дама, еще не успевшая покинуть ложе страсти, не только не возмутилась, но и не удивилась.

Ну хватит. Секса, как известно, в нашей стране не было.

А что вообще было-то?