Бес смертный - Алексей Рыбин Страница 45

– Сейчас поедем. Проветримся.

– Куда?

Карл Фридрихович снял с полки «Fairytales», мой любимый альбом Донована и сразу несколько дисков «Грейви Трейн».

– Возьму, – пробормотал он и сунул диски в карман куртки. Матюгнувшись про себя, я пошел одеваться.

– Вот только материться не надо, – бросил мне вслед Карл Фридрихович. – Культурой все-таки занимаемся…

На улице нас ждала машина. Хорошая «Волга» новой модели, почти как «Форд» моды прошлого десятилетия. Научились делать.

– Познакомься, – сказал куратор, кивнув на парня, сидевшего за рулем.

– Виктор, – тонким голосом пропел детина, парень не парень, мужик не мужик… С виду не слишком здоровый, но меня не обманешь, я на своем веку много видел таких парней. Штангу каждый день, поди, толкает. И не по одному разу.

– Боцман, – представился я и протянул водителю руку. Он слегка пожал ее – суставы не хрустнули, но пальцы онемели.

– Витя теперь будет за тобой присматривать, – улыбнулся Карл Фридрихович. – А то мало ли что…

– Что – мало ли что? – спросил я.

– Ну вот, понимаешь, с Отцом Вселенной тоже ведь никто не думал, что так выйдет. А прознали про его подлинную сущность твои друзья-рокеры… И чуть не убили. Он в больнице сейчас. В реанимации. Если бы не я…

Куратор хлопнул Витю по покатому плечу, обтянутому защитного цвета военной курткой. Почти такой же, как у Карла Фридриховича. Только что-то в покрое ее было ординарное, в отличие от точных офицерских карманов и швов на куртке куратора.

Ординарный Витя хрюкнул и положил на баранку кисти рук, густо покрытые татуировкой.

– Куда едем? – спросил я, чувствуя себя откровенно неловко. Витя звякал железом, которым были набиты его карманы, – в металлических звуках я различил тонкий сип ножа и уханье кастета, заглушаемые жалостливой чечеткой мелочи.

– В «Бедные люди», – сказал куратор.

– Да? И что мы там будем делать? Рокеров ловить? Их там сроду не было.

«Бедные люди» – самый фешенебельный клуб нашего города. Вернее, один из самых фешенебельных. Они, фешенебельные, у нас все разные. «Последний рубль» славится шаркающими притоптывающими самбами-румбами Бубы и Ренегата. «Шнапс» ориентирован на русские песни с закосом в народность, деревеньки-купола, трава-мурава, парни в вышитых рубахах и девки в кокошниках. «Кострома» была местом демократичным: там играли в бильярд дипломаты нижнего звена, мелкие государственные чиновники и полицейские. Бывали в «Костроме» и заслуженные артисты – все это я знал из слухов, рассказов и газет, которые изредка читал в метро. Сам я в «Костроме» не был ни разу.

Машина со свистом пронеслась по полукружью стрелки Васильевского острова, перелетела через мост Реформации и юркнула в лабиринты Петроградской стороны.

«Бедные люди» находились в помещении бывшей котельной, которая когда-то располагалась в трущобах неподалеку от зоопарка.

В дореволюционную эпоху здесь пьянствовали городские художники из непризнанных, молодые музыканты, просто модные бездельники. Потом грянула революция, и лавочка закрылась. Бородатых художников, бритоголовых бездельников и крашеных музыкантов разогнали. Большинство их них остепенилось и влилось в тихую и благостную общественную жизнь.

Когда я сталкивался с кем-нибудь из своих старых знакомых на улице, он (или она) спешил скорее пройти мимо, а если уж совсем неудобно было сделать вид, что меня не замечает, останавливался, что-то мямлил, испытывая отчетливо слышимую мною неловкость или даже страх.

Неловкость от того, что он (или она), стоящий передо мной, в полном порядке, что он (или она) только что вернулся с Кавказа или Байкала, где отдыхал с семьей, что у него (у нее) приличная машина и костюм, пошитый «Новой зарей», а на мне много раз стиранные джинсы, куртка от американских кустарей и сапоги, которые по его (ее) представлениям прилично надевать только на родео. Что у меня вместо хорошей, взрослой прически тощий хвостик на затылке, что я бегу в метро, а у него, у нее в гараже приличная машина, что у меня в кармане тысячи три зеленых, а у нее, у него – всего полтинник. И что эти три штуки – на сегодняшний день весь мой капитал, а у него, у нее – тысяч триста на кредитке и гарантированных две-три в месяц.

Я чувствовал, что даже стоять рядом со мной они считали чем-то не то чтобы противозаконным, но дискредитирующим их поступком. Я, например, хоть с жабой рядом стоял бы и разговаривал, если бы… Ну да, если бы я эту жабу любил, если бы она была мне нужна.

А эти… Никто из них меня не любил, и не нужен был им я, со всеми моими пластинками и книгами. У них теперь другие увлечения, другие развлечения, другие маленькие разрешенные слабости и другие грешки, входящие в кодекс порядочного гражданина и приличного человека.

– А почему так темно? – спросил я, глядя в окно машины.

– Что? – встрепенулся Витя.

– Темно, говорю.

– Так скоро ночь, вот и темно.

– Ночь? – удивился я.

– Счет времени потерял? – спросил меня куратор.

– Ну, не так уж чтобы очень, – сказал я. – Просто… работы много навалилось.

– Будет еще больше.

С одной стороны, это было приятно; я подумал о своей бухгалтерии: чем больше будет работы, тем больше я смогу накрутить себе деньжат. А с другой – работать я в принципе не любил. Еще Марк Твен сказал, что человек, в сущности, для работы не приспособлен. Он от нее устает. Правильно сказал.

– Выходим. – Куратор тронул меня за плечо.

Витя замыкал нашу маленькую процессию. В «Бедных людях» работал фейс-контроль, и охранник мог запросто не пустить посетителя внутрь, если тот ему просто-напросто не понравился.

Мы охраннику понравились. Даже Витя, кажется, ему приглянулся. Когда наш шофер проходил мимо горы мяса в толстом пиджаке, та хрюкнула и засопела, словно унюхала после долгого скитания по пустыне представителя своего вида, с которым можно перекинуться хрюком-другим, почесать друг другу спины и, весело переглядываясь, покопаться рыльцами в земле, разыскивая съедобных червячков и паучков.

Мы прошли по узкому коридору, темному настолько, что мне хотелось взяться за плечо идущего впереди Карла Фридриховича. Коридор дышал звуками: за стенами шуршали бумаги в кабинетах администрации, сухо потрескивали пересчитываемые купюры крупного достоинства – другими здесь не расплачивались, – сзади шаркали тяжелые подошвы охранников, кто-то тихо рыгал, в туалете журчала вода, впереди дробился и отскакивал от стен и пола звон посуды, покрываемый длинными нотами двух виолончелей.

– Пойдемте в конец, – сказал Карл Фридрихович, когда мы достигли зала.

Пожелание куратора показалось мне неприличным по форме, но я не стал его комментировать.

Я не натыкался на беспорядочно разбросанные по залу столики только потому, что слышал прямо перед собой то плеск наливаемой в рюмку водки, то тяжелое дыхание самки, возбужденной респектабельностью кавалера.