Орланда - Жаклин Арпман Страница 45

Что называют любовью? Французы рифмуют слово amour со словом toujours — всегда, но это, с точки зрения классической просодии, ошибка: слово «любовь» следует употреблять только во множественном числе и всегда находиться в «Любовях». Я Тристан, я принадлежу Изольде, я — ты, ты — я, каждое мгновение ты даешь мне то, чего я жду, ты говоришь — и это именно те слова, которые я хотел услышать, я шучу, когда тебе хочется смеяться, единый порыв вдохновляет нас, ты успокаиваешь меня в тот самый момент, когда мой страх только зарождается, моя рука протягивает тебе стакан холодной воды — и ты ощущаешь жажду, мы резонируем в унисон. Музыканты говорили мне, что не любят ни играть, ни петь в унисон: я думаю, диалог не получается, если люди идут параллельными путями, не перекрещиваясь. Любовь возникает только в ауре «инаковости», которую вечно стремится уничтожить: Алина и Орланда, раздвоились, но они не клоны — иначе произносили бы одновременно одинаковые слова и не слышали бы друг друга, но каждый из них знает, что любит другой, потому что именно это любит он сам. Ужас и гнев ушли, и они упиваются совершенностью отклика. Боже, да это же чудо — желать, зная, что душа всегда откликнется, не бояться неудовлетворенности, позволять себе любую надежду, какое угодно стремление. Именно так, наверное, живут небожители, но человек, вкусивший блаженства, через три дня просто не сможет спуститься из заоблачных высей на землю! Никто не способен, познав рай, снова переносить собственную сдержанность, нелепость добрых побуждений… Я счастлива — ты хмуришься, я предлагаю тебе амброзию — ты хотел супу… Вы подаете мне похлебку вместо сладостей… Я выказываю удовольствие — но потому лишь, что ты пытался угодить мне… Мы хромаем от одной ошибки к другой… Прости, я думал, что… Нет-нет, мой дорогой, все хорошо… А если люди проживают вот так вместе полный срок, это называется счастьем… Бедные смертные, мы обречены на вечное неумение читать в душах других людей, единственное, на что мы способны, — угадывать чувство по полуулыбке, подстерегать брошенный из-под ресниц взгляд, жадно внимать словам, прятать разочарование… Мы несправедливы, мы ранимы, мы раним, мы любим.

Но вот мои герои, они витают в облаках, они радуются невинным развлечениям: на Блошином рынке Алина покупает держалку для бараньей ноги из старого почерневшего от времени серебра — Орланда зорким глазом распознал ценное клеймо, потом они идут на Восточный базар, где торгуют специями и шелками, которые всегда навевали на нее грезы. «Я куплю себе на занавески в новую квартиру…» — говорит Орланда. Они бродят, прикидывают, прицениваются, и вот уже продавцы начинают снижать цены, и они возвращаются к машине, накупив килограммы фруктов и овощей, сумки оттягивают руки, Алина машинально снова садится за руль, они едут вверх по улице Теодора Верхагена, и вдруг у Орланда вырывается проклятье, он пригибается, пытается съехать вниз, под сиденье, чтобы спрятаться:

— Это Мари-Жанна, — шепчет он в ужасе. — Наверное, она живет в этом районе!

— Где? Которая? — спрашивает Алина.

— Блондинка. Справа.

Алина смотрит на девушку с небольшим пакетом в руке. Не забудем — у нее теперь волосы цвета топленого масла, она больше не экономит — так что долой мерзкую юбчонку из кожзаменителя! — и на ней красивая длинная юбка из бежевого джерси. Алине нравится.

— Она очень даже ничего.

— С ума сошла! Она хочет спать со мной.

— Твое отвращение к женщинам странно — ты же теперь мужчина!

— Я могу вылезти?

— Мы давно ее обогнали. Где твое любопытство? Это должно быть так волнующе — понять разницу…

— Ну да, но они меня не возбуждают. Сейчас я наверстываю твои двадцать лет воздержания. Ты была такой утонченной, слишком копалась в себе, когда мужчина тебе нравился! По большей части — делала вид, что ничего не понимаешь, а если не удавалось обдурить саму себя — создавала воображаемые препятствия. Неудивительно, что до Альбера у тебя было всего три любовника, и мне пришлось смириться, когда ты упустила Жана — а он был очарователен, и Луи — он мне очень нравился, и Антуана, и Октава, и Жюльена, и Жан-Пьера, и Жан-Жака, и Эдуара…

Алина со смехом прервала его:

— Ну хватит! Не могла же я спать с тезкой собственного отца!

— Глупости! Папа очень сексуален, ты просто никогда не замечала! Прямая спина, седина, красивые крупные руки…

— Успокойся! Наша цивилизация наложила табу на инцест!

— Очень жаль! Ты запихивала в меня все запретные желания, не понимая, какую бомбу закладываешь в свое подсознание. Увы! Некоторые из вышеперечисленных безвозвратно утеряны: Жюльен в Австралии, Антуан растолстел, а Жан-Жак вообще полупарализован после аварии.

— Заметь — их интерес ко мне доказывает, что все они были абсолютно гетеросексуальны!

— В душах человеческих, моя дорогая Алина, существую такие темные пропасти, о которых ты и понятия не имеешь.

— Есть многое на свете, друг Горацио…

Они закончили фразу хором. И расхохотались во все горло. Сейчас они придут домой, притащат с собой горы еды. Пока Алина будет убирать овощи в холодильник, Орланда разложит фрукты по вазам и расставит по столам, а потом он проголодается, и Алина всплеснет руками и скажет — «будешь есть такими темпами, скоро станешь ужасно жирным», но он-то знает, что это не так, ему ведь всего двадцать лет, а в двадцать можно делать все, что твоей душеньке угодно, ты сама вспомни — ела, как людоедка, и была худой, как щепка, и это их рассмешит, потому что сейчас все кажется черт знает каким забавным, и они беспрестанно смеются, они пьяны, им весело, они счастливы.

* * *

В субботу Орланда отправился «на сексохоту», но в воскресенье и понедельник они не расставались. Спали после еды, ходили в кино, ели бутерброды, гуляя по Главной площади, — как японские туристы, Орланда обращал внимание удивленной Алины на мужчин, «западавших» на нее, показывая ей тех, кто был в его вкусе, но он плевать на них хотел и оставался с ней. Они легли поздно, но Алина не забыла об автоответчике, и Альбер позвонил в десять.

— Я снова тебя разбудил?

— Да, я очень поздно читала.

— Твоя жизнь совершенно разбалтывается, когда я уезжаю!

Он начал рассказывать о вчерашнем обеде: все приглашенные говорили по-английски, но из-за акцента европейцы плохо их понимали, так что переводчики трепались, не закрывая рта, и разговор был ужасно утомительным. Разница во времени оказала свое обычное действие, и он плохо спал, хоть и устал, как собака. В восемь часов их отвезли в Банк Гонконга, где их ждал более чем посредственный завтрак.

— Это странное место, я бы даже сказал — дикое, тысячи людей делают тысячи разных операций, сидя перед тысячами компьютеров. Знаешь, когда просто идешь по улице, то же самое происходит в конторах, офисах и кабинетах, только никто этого не видит. А здесь словно Асмодей какой-то поработал — ни стен, ни крыш, все выставлено напоказ, вот только это обман, потому что все равно не знаешь, что на самом деле происходит: видимость не выдает содержания, энное количество человеков сидят за энным количеством письменных столов, к которым подходит энное количество других людей, чтобы с ними пообщаться. Это банк, и ты воображаешь, что финансовые потоки текут в разных направлениях по законам, известным только посвященным, и скапливаются в каких-то секретных местах, подкормив по пути «крохами с барского стола» бесчисленное множество трудолюбивых муравьишек.