Стороны света - Алексей Варламов Страница 45

– Что, не рады уже, что заварили эту кашу? – сказал он, надевая поверх рясы болоньевую куртку.

– Что делать-то, отец Андрей? – заплакала баба Аля, припадая к его руке. – Пропадает девочка.

Шура тенью стояла за сестрой.

– Раньше надо было спрашивать.

– А нас, когда сажали, спрашивали? – угрюмо произнесла Шура из-за Алиной спины, вперив в священника черепаший взгляд.

– Батюшка, отец Андрей, – бросилась к нему Аля и быстро зашептала на ухо, – благословите нас разъехаться. Не могу я с ней больше.

– Я тебе что говорил? Повтори, – приказал священник, из которого даже долгие годы церковной службы не могли вытравить военной выправки.

– Либо вместе спасемся, либо вместе погибнем, – послушно, как ученица, ответила баба Аля.

– Вот и держи это всегда в уме. И не отчаивайся.

– И это все, что вы можете сказать? – Шура презрительно скрестила руки.

У Али мелко задрожали губы.

– Нет, не все. Лишнего в доме не храните, – буркнул иерей.

С Лизиной болезнью жизнь в доме сильно изменилась. Аля дольше задерживалась на работе, куда ходила не через день, как раньше, а ежедневно, потому что для лечения Лизы требовалось много денег, покупала ей фрукты, орехи, парное мясо и творог с рынка. И каждый день уносила что-то из дома в сумке на работу. А Шура больше не печатала на машинке, и не слушала радио. Она сидела возле девочки, иногда читала ей, что-то рассказывала, а чаще просто молчала. Бог весть, о чем она думала тогда.

Между тем Лизе становилось все хуже и хуже. Она лежала не вставая и подолгу смотрела на икону, по которой снова стекали прозрачные капли масла. Иногда девочка проваливалась в забытье, и ей виделась школа, первое сентября, цветы, мама, секретики, Татьяна Петровна и мальчик в матроске. Явь мешалась с забытьем, над нею склонялись лица бабушек, Валерии Дмитриевны и докторов.

Однажды рано утром, когда все еще спали, пришли незнакомые люди. Очень долго они что-то искали во всей квартире, сначала у бабы Шуры, потом у Али, а затем и в Лизиной комнате. Заглядывали под кровать и в кровать, листали книги, Лизины тетради и учебники и даже достали с полки икону.

– Бабушка, кто это? – спросила Лиза испуганно.

– Из санэпидемстанции.

Один был мрачноватый, с тяжелым подбородком и облысевшей головой, а другой молодой, с веснушками на круглом лице. Они оба засмеялись, круглолицый весело подмигивал Лизе, интересовался рыбками и черепахой, а потом спросил про школу, но баба Аля сердито прикрикнула на него:

– Не смейте девочку трогать!

– Да вы что? – вскинулся веснушчатый обиженно. – Вы меня за кого держите? У меня у самого дочка растет. Только никто ее не мучает, как вы.

– Да вы не беспокойтесь, у нас и так всего хватает, – усмехнулся тот, что был старше. – Вы бы лучше, бабуля, поостереглись в ваши годы тяжелые сумки носить. Как кардиолог вам скажу, не ровен час сердечко не выдержит и окажется ваша девочка в детском доме, как ее мама. Сестре вашей ребенка точно не отдадут. Институт Сербского не пропустит.

– А машинку мы у вас заберем. Зачем зрение портить?

Двое перемигнулись, забрали «Торпедо» и ушли, оставив старушек в растерянности и оцепенении. Потом Аля беззвучно заплакала, и даже баба Шура не нашлась что сказать. Молча убирались сестры до полуночи в квартире и ни о чем не спорили. Но было это на самом деле или нет, Лиза не знала. Ей виделось кладбище, где была похоронена мама, а рядом стояли памятники – одни со звездами, другие с крестами, по аллее шла Татьяна Петровна с бордовыми гладиолусами, у которых были оторваны лепестки, и много звезд светилось на небе.

Облизывая губы, Лиза спрашивала:

– Бабушка, а мама на той звезде или на этой?

– Спи, Лизонька.

– Бабушка, мне в школу надо.

– Скоро поправишься и пойдешь.