Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук Страница 45

После чего латынь стала казаться ему слишком тяжеловесной, закостенелой, напыщенной, как проповедь с амвона. К тому же ею насквозь был пропитан весь этот чуждый ему город. Она была под стать ратуше на рыночной площади, высоким каменным домам, стрельчатые украшения которых прикидывались готикой, окнам с выбитыми витражами, прохожим с лицами дикарей. То был мир из четвертой идиллии Вергилия, мир, ожидающий рождения мальчика, который вернет Золотой век.

Поэтому ему больше по душе был греческий. Он тосковал по нему, поскольку в гимназии мог преподавать только латынь.

Когда не шла проверка контрольных, Эрго от отчаяния принимался читать Платона, которого он все еще надеялся перевести лучше, чем это сделал Витвицкий. Ему думалось даже, что это и был его настоящий язык — прекрасные звучные греческие слова, напоминающие гармоничные геометрические фигуры. Вместо них он подставлял польские, уже не столь изящные — многозначные, отягощенные приставками, которые вдруг совершенно меняли смысл. Бог, если он есть, должен был говорить по-гречески.

Итак, Платон. Он видел их — они беседовали, четверо или пятеро мужчин, полулежащих на каменных ложах. Обнаженное плечо, кожа, наверное, уже немолодая, но гладкая, здоровая и золотистая, солнечные блики на сколотой булавкой тунике, рука, чуть приподнявшая бокал, волосы с проседью, коротко подстриженные на висках. У того, что постарше. И двое помоложе; темноволосые, черноглазые, с пухлыми губами. Один из них — Федр, полагает Эрго Сум. Четвертый говорит полулежа и покачивает рукой в воздухе в такт словам. Пятый, совсем юный, подливает вино, а на блюдах горы винограда и оливок, хотя Эрго Сум точно не знал, как они выглядят. Судя по названию, оливки должны быть гладкие, упругие, а жирный сок из них — едва надкусишь — течет по губам. Солнце накаляет каменные дорожки, пожирает каждую заблудившуюся каплю воды. Нет слова для обозначения тумана, снег — всего лишь миф, который если и встречается, то в ночных сказаниях, но никто не верит, что он есть. Вода выступает в виде Океана или вина. Небо — одна гигантская радужная оболочка богов.

За окном у Эрго Сума — темный двор, с трех сторон окруженный домами, а с четвертой к нему привалился лесистый склон. Чтобы увидеть небо, надо вплотную подойти к окну и взглянуть прямо вверх. Чаще всего небо бывало перламутрово-серым.

Его квартира находилась в старом приземистом каменном доме у реки. Она состояла из кухни, ванной, выложенной лазоревой плиткой, двух комнат и застекленной веранды, которой трудно было найти применение. Зимой Эрго Сум закрывал ее и затыкал дверь тряпьем. Летом перед уходом в школу делал на ней гимнастику под утренние радиопередачи. Там стояли гладильная доска, которой пользовалась его домработница, дабы придать должную гладкость его безупречно белым рубашкам, и старая немецкая швейная машинка. Он собирался выращивать там цветы в горшках — такие, какие видел на других верандах. Не знал, правда, как к этому подступиться. Старый холостяк — и цветы. Эрго Сум надеялся, что когда-нибудь женится, и тогда эта квартира будет в самый раз для двоих. Сейчас она была слишком большой. Раз в неделю ее убирала пани Эугения. Натирала мастикой коричневые полы так, что они сияли, и, управившись с уборкой, пекла пану учителю пирог — всегда один и тот же, менялась только фруктовая начинка. Зимой и осенью были яблоки, летом — черника или малина. Весной, в мае — обязательно ревень, принесенный в пучках с рынка. У Эрго Сума запах мастики всегда ассоциировался с ароматом свежеиспеченного пирога. Он заваривал полный чайник чаю и, подойдя к полке, где стоял Платон — наиглавнейшая вещь в доме, — наугад вытаскивал один из томов и погружался в чтение.

Какое блаженство, какое наслаждение — сидеть в прохладном доме, пить чай с пирогом и читать. Пережевывая длинные предложения, вкушать их смысл, в мгновение ока вдруг открывать глубоко сокрытый смысл, приходить в изумление, а затем отрешенно откидываться в кресле, уткнувшись взглядом в прямоугольник окна. В тонкой фарфоровой чашке стынет чай; над ним вьется ажурная струйка пара и исчезает в воздухе, оставляя нежный аромат. Вереницы букв на белой странице книги — уютное пристанище для глаз, ума и человека в целом. Благодаря им мир становится открытым и безопасным. На скатерть сыплются крошки от пирога, зубы с легким звоном ударяются о фарфор. Во рту скапливается слюна, ибо мудрость аппетитна, как домашний пирог, она бодрит, как чай.

На столике возле кровати лежал Диоген Лаэртский [20], которого Эрго читал «на сон грядущий», а иногда просто так, между делом, когда уставал от проверки тетрадей или монотонно бубнящего радио; он наугад открывал книгу и читал о греческих героях, великих и необычных людях. Великий Фалес [21], первым осмелившийся заговорить о бессмертии души, Ферекид, учитель Пифагора, Сократ и его демон, который предсказал философу его прославленную смерть, Эпикур («Нельзя жить приятно, если живешь немудро»), Эмпедокл из Агригента [22](«Любовь соединяет все») и необычный Архемах из Метапонта, автор трактата «О двойственности вещей» («Каждая вещь обладает двойственной природой»), но выше всех — Платон.

А потом случилась странная вещь. Эрго Сум знал Платона почти наизусть, но как-то никогда не обращал внимания на один фрагмент. В восьмой книге «Государства» есть одна фраза, которую он неожиданно обнаружил и которая его потрясла. Эрго замер, когда ее прочитал и осознал смысл: «Кто вкусил человеческие внутренности, тот должен стать волком». Да, именно так и было написано. Эрго встал, прошел на кухню, посмотрел в окно, выходящее на соседний дом, — он-то думал, что ему удалось забыть… Включил радио — передавали какую-то музыку, совершенно невыразительную. Он порылся в ящике стола, оторвал листок календаря, сломанной спичкой выковырял крошку пирога из зуба — все впустую. В сознании Эрго Сума появились первые кристаллики инея, которые расползались в разные стороны, замораживая все, что попадалось им на пути. Кухня была та же самая, и вид из окна тот же, и аромат чая еще витал в воздухе, и мухи нежно ощупывали хоботками крошки на скатерти, но везде уже воцарился тот кошмарный пустынный пейзаж вечной зимы. Повсюду белые морозные просторы, острые оконечности, стужа и скрип снега.

Он проверял эту фразу по несколько раз на дню — ведь могла же она ему лишь померещиться. Подсознание любит такие штуки. Затем он проверил в других изданиях, в других экземплярах, в переводе на польский, на русский и немецкий языки. Это предложение существовало, и написал его Платон. То есть было реальным.

Сколь поразительными бывают некоторые мысли, как они разрастаются, будто обладают природой готового к выпечке дрожжевого теста. (Что за кулинарные ассоциации; как же я низко пал, думал учитель.) Одна фраза и одна картина заполнили жизнь Эрго Сума. Он взял больничный и, хотя уже начались выпускные экзамены, сидел дома. Вечером он покрывался испариной, а его кожа становилась шершавой. Он боялся взглянуть на свои руки. Просыпался от клацанья собственных зубов. И когда однажды ночью над домами ненадолго показалась полная луна, Эрго Сум завыл. Он зажал рот руками, впился ногтями в щеки, но и это не помогло. Вой шел внутрь него, и, как ни странно, это приносило ему физическое облегчение, словно он долго сдерживал дыхание, а теперь наконец-то вздохнул.