Богоматерь цветов - Жан Жене Страница 44

- Идем в кино, у меня есть билеты. Потом он спохватился:

- Какой же я дурак, мне всегда кажется, что нас только двое.

Для Дивины это было уже слишком, и она решила покончить с этим. Но с кем? Она знала, что Секу нравилось такая счастливая жизнь, у него был кров, пища, дружба, и боязливая Дивина опасалась его гнева: он, конечно, не ушел бы из мансарды, не отомстив. К тому же она снова - после некоторой паузы стала предпочитать безмерную мужественность, и в этом отношении Сек ее удовлетворял. Пожертвовать Нотр-Дамом? Но как? И что скажет Горги? Ей поможет Мимоза, которую она встретила на улице. Мимоза, старая дама:

- Я видела ее! Ба-Бе-Би-Бо-Бу, я люблю твою Нотр-Дам. Всегда такая свежая, всегда такая Божественная. Это она настоящая Дивина.

- Она тебе нравится? (Между собой педики говорили о своих друзьях в женском роде). Ты хочешь ее?

- Что я слышу! Она больше тебя не хочет, моя милая старушка?

- Нотр-Дам мне осточертела. Во-первых, она глупа, к тому же она мне кажется размазней

- Тебе больше не удается даже возбудить ее! Дивина подумала: "Я тебя проучу, шлюха".

- Ну что, ты и вправду оставляешь ее мне?

- Тебе нужно только взять ее. Если сможешь. Одновременно она надеялась, что Нотр-Дам не поддастся:

- Ты знаешь, что она тебя ненавидит.

- Да-да-да. Да-да-да. Сначала меня ненавидят, а потом меня обожают. Но послушай, Дивина, мы можем быть подругами. Я хотела бы позволить себе Нотр-Дам. Оставь ее мне. Услуга за услугу, моя миленькая. Можешь во мне не сомневаться.

- О, Мимо, ты не представляешь, как я тебя знаю. Я доверяю тебе, моя-Вея.

- Вот именно. Послушай-ка, я тебя уверяю, я, в сущности, хорошая девочка. Приведи ее с собой как-нибудь вечерком.

- А Роже, твой мужчина?

- Она отправляется в армию. Что ты! Там, с офицершами, она забудет меня. Ах! Я буду Вся-Вдовушка! И вот я беру Нотр-Дам и оставляю ее при себе. У тебя есть две. У тебя есть все!..

- Ну, хорошо, я поговорю с ней об этом. Заходи к нам часов в пять, выпьешь чаю.

- Какая же ты добрая девочка, Дивина, как же я тебя обнимаю. Ты же еще такая миленькая, знаешь. Немножечко помятая, очень миленько помятая, и такая добрая.

Было около двух часов дня; они шли, сцепившись мизинцами, согнутыми в крючок. Чуть позже Дивина встретила Горги и Нотр-Дама вместе. Она дождалась, когда негр, уже не отходивший от Нотр-Дама ни на шаг, пошел в туалет. Вот как Дивина подготовила Нотр-Дама:

- Слушай, Дани, хочешь заработать сто монет?

- А в чем дело?

- Вот в чем. Мимоза хотела бы поспать с тобой часок-другой. Роже идет в армию, она остается одна.

- Ну, сотни мало. Если цену назначала ты, то плохо старалась.

Он ухмыльнулся. А Дивина:

- Цену назначала не я. Послушай-ка, иди с ней, и все устроится, Мимоза не жмотиться, если мальчик ей нравится. Ты, конечно, поступай, как хочешь. Я тебе говорю, а ты как хочешь. Во всяком случае она зайдет к нам часов в пять. Нужно только избавиться от Горги, понимаешь, чтобы чувствовать себя свободнее.

- Мы будем трахаться в мансарде вместе с тобой?

- О, да нет же, ты пойдешь к ней. У тебя будет время поговорить. Но только не прихвати у нее ничего, прошу тебя, не надо: могут возникнуть сложности.

- А! Там есть, что стащить? Можешь успокоиться: я не беру у приятелей.

- Постарайся протянуть подольше, будь мужчиной.

Дивина умышленно и ловко навела на мысль о воровстве. Это был надежный способ раздразнить Дани. А Горги? Когда он вернулся, Нотр-Дам поставил его обо всем в известность.

- Нужно сходить, Дани.

Негр не видел ничего, кроме сотни франков. Неожиданно в его голове возникло подозрение; до сих пор он считал, что деньги, которые водились у Нотр-Дама, тот имел от своих клиентов;

разборчивость, которую он обнаружил в нем сегодня, заставила его заподозрить что-то другое. Он хотел узнать, что именно, но убийца выскальзывал, как уж. Нотр-Дам вернулся к торговле кокаином. В маленьком баре на улице Элизе-де-Бо-Зар, исполненном в стиле тюремной камеры, он раз в четыре дня встречался с Маркетти, который без гроша вернулся в Париж и теперь снабжал его наркотиками. Они были упакованы в маленькие пакетики из шелковой бумаги, которые помещались в другой, побольше, из коричневой ткани. Вот что он придумал: он засовывал левую руку в "Продырявленный карман брюк, чтобы усмирить или поласкать свой неудержимый член. Этой рукой он удерживал длинный шнурок, на котором висел, покачиваясь в штанине, мешочек из коричневой ткани.

- Если заявляется полиция, я отпускаю В веревочку и пакетик бесшумно падает на землю. Очень удобно.

Эта ниточка связывала его с одной тайной организацией. Всякий раз, когда Маркетти передавал ему наркотик, он говорил: "Ладно, малыш", сопровождая эти слова беглым взглядом, который Нотр-Дам отмечал у корсиканцев, когда те, столкнувшись на тротуаре, бормотали друг другу:

- Слао К [46].

Маркетти спрашивает у Нотр-Дама, хватит ли у | того смелости: :

- У меня ее полные карманы!

- О! барси [47]- отвечает кто-то.

Здесь я не могу не возвратиться к тем словам арго, которые вырываются из уст "котов" подобно тому, как пуки (жемчужины) вырываются из нежного зада Миньона. Одно из них, которое, кажется, больше других волнует меня - или, как любит выражаться Миньон, терзает, потому что оно жестоко - я услышал в одной из камер Сурисьер, которую мы называем "Тридцать шесть плиток", камере такой узкой, что ее можно считать корабельным коридором. Я услышал, как кто-то проговорил об одном крепком охраннике: "Да я его на палубе имел!", затем, немного спустя, "Да я его на рею насадил!". И сразу стало ясно, что человек, произносивший эти слога, проплавал лет семь. Великолепие такого выражения - рея вместо кола -заставляет меня трепетать с головы до ног. И тот же человек сказал позже: "Или же, если ты гомик, ты спускаешь штаны, и следователь простреливает тебе мишень..." Но это выражение было уже чересчур вольной шуткой; неуместное, оно разрушило очарование предыдущего, и я вновь оказывался на том твердом основании, которым является шутка, тогда как поэма всегда уводит почву из-под ваших ног и всасывает вас в лоно колдовской ночи. Он сказал еще: "Копенгаген!", но это было не лучше. Иногда, в самые горестные мои минуты, когда меня окончательно допекут надзиратели, я пою про себя эту поэму: "Я его на рею насадил!", которую я, пожалуй, никому не посвящаю, но которая утешает меня, осушает непролитые слезы, ведет меня по успокоенным морям - матроса той команды, которую мы видели в 17-м году на фрегате Кюлафруа.