Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова Страница 44

Голая спина мужчины, рядом с нею на ложе храпящего, лепилась серебром лунного света, бугрилась. Он нашел в страшном чужом городе соотечественников, они задумали от тоски соорудить большой родной праздник, священное гуляние, задумали убить тоску если не навсегда, то хоть на время. Мужчина познакомил Дариму с ними. Они приходили в их дом, похожий на пещеру, поодиночке. Дарима жала им руки, сухие, как ветви, и скользкие, как озерные лини. Дарима боялась рисунка ненависти на их широких молчаливых лицах, медных катышков злобы в тех местах, где челюсть съединялась со скулой. Они оценили ее стать скупыми жадными взглядами, вывалили на пустой холодный стол угощения – облепиховое варенье в длинных банках, вяленых хариусов, бастурму. Все было съедено и выпито. Они, не особенно выбирая слова, рассказали про праздник. Великий праздник Цам, кровавый, радостный, вечный. Роли все уже распределены. Осталась только одна – Женщина-Птица. Эту роль никто не хотел брать. Опасная? А что будет? Ну да, никто не знает, что будет. Потому и боятся. Человек всегда хочет знать. А птице плевать. Она взмывает, летит, ловит клювом в полете вольный воздух, и ее пронзают стрелой. Хочешь так? Хочу. Ты такая смелая? Нет. Я просто хочу стать птицей. Я хочу жить и лететь. Могут убить и на земле, и в небесах. Если я останусь на земле, я никогда не узнаю, что такое полет. Верно девчонка говорит!.. Понимает. Наши лучники бьют без промаха. Не бойся, дура, они же понарошку. Дурят они тебя, вот что. Заткнись. Не оскверняй наши древние обычаи. Не возводи хулу на священный праздник Цам. Она сама выбрала – ей и лететь. А ты будешь стоять внизу, жалкий, толстый, неповоротливый, и, задрав голову, завистливо глядеть, как она простирает в синей свободе руки-крылья.

Так ее продали в праздничное рабство. Скрепили купчую крепость вином и бастурмой. Оглядывали их мрачное жилище, улыбались наготе и запустению. Взирали на их брачное ложе – старую кошму из серой пыльной верблюжьей шерсти. Тут они спали. Тут, на немытом полу, среди запахов лука и сквозняков, они видели свои лучшие сны.

Спи, спи, мужчина. Белая Тара, помоги. До утра осталось совсем немного. Ведь все уже совершилось во сне. Все уже совершилось во мне. Я путаю времена. Ясно помню. Не вытравишь, не выжжешь огнем. Любую пытку пусть придумает зверье божество Жамсаран, живьем сжирающее грешных людей. Не отступлюсь от Него. Не покину Его. Если меня будут гнать, побивать камнями, прокалывать пиками и копьями – не уйду от Него. Как я смогла понять, под катящимся с неба снегом, Его речь? Значит, Он говорил на моем языке? На языке моей родины далекой? Моей нищей души?

Я тогда пошла с Тобой. Мы шли долго, и Ты осторожно вел меня, как если б я была слепая, по гулким черным улицам в серебряных оплечьях снега, крепко держа меня за локоть, прожигая подножную грязь и слякоть горячими босыми ступнями. Народ раздвигался перед нами, черные гудящие рои людей разлетались в стороны. Мы увидели старый дом, старый, как лошадиный череп. Ты распахнул дверь. Мы измерили всю лестницу, до конца, живыми ногами. Мы дошли до чердака. Мы всунули наши тела, как дощечки в печку, в черный квадрат пустоты и холода. Там были балки, доски, рельсы, тряпки, бумаги, ветошь жизни. Я не видела ветошь и разруху. Я видела только Тебя и Твое счастье при виде меня. “Как тебя зовут?” – спросил Ты, не касаясь меня. Я вымолвила имя свое. Ты повторил его, и сильный крепкий голос Твой сошел на шепот, на воздух, на нет. Над нами, сквозь балки, просвечивало ночное злое небо, и в щели и дыры крыши просачивались шелковые нити снега. Мы сели на ворох фанер и бумаг, и это было царственней парчи и изарбата, ослепительней вышитых конских седел аратов моей далекой родины.

Приблизься ко мне, шепнула я. Скорей. Я Тебя всю жизнь ждала.

Приближусь к тебе, ответил Ты одними губами.

Налег грудью мне на грудь, и почувствовала я, как горяча под дерюгой изношенного мешка твердая и костистая грудь Твоя, и мне захотелось стать Твоим сердцем, чтобы навсегда биться в Твоей груди, и, чтобы когда Ты умирал, умереть вместе с Тобой; а если Ты бессмертен – то, вместе с Тобой, не умереть никогда.

И, прежде чем Твоя рука, вместе с Твоим сердцем, Твоим телом, Твоей душой, Твоим временем, оказалась внутри меня и забилась во мне вместо моего слепого и слабого сердца, прежде чем мы с Тобой стали одним Живым, с одним сердцем, одной душой, одним телом и одною судьбой, я склонилась и, как Ты ни смеялся, как ни выдергивал руку, как ни сопротивлялся, как ни вжимал меня в Себя, чтоб я не билась и не дергалась, как ни зажимал мне рот ладонью, твердой, сухой и горячей, чтобы я не совершила того, что я хотела сделать, – я схватила обеими руками Твою сильную пустынную руку, строившую, лечившую, разившую, любившую, благословлявшую, – и напечатлела на ней, на временной, смертной, дрожащей плоти людской, свои губы, как знак огненного тигля, ставимый мастером на изделии пред смертью: “СДЕЛАНО НАВСЕГДА”.

И я теперь доподлинно знаю, что соединение людей, назначенных друг другу, будет востребовано в День Суда.

Ты боишься Суда?..

Нет. Нет. Я боюсь тебя потерять.

Но я же не уйду никогда. И никуда.

Не говори так. Я выпущу тебя – и потеряю тебя.

Не говори так!.. лучше пусть Суд будет – Твой.

Да он и так будет Мой. И ты – Моя. Вы оба принадлежите Мне: Суд и ты.

Губы чуть касаются дынных полукружий грудей. Плечи влепляются в плечи, становясь одной плывущей, пылающей глиной. Нас обоих Великий Будда, дивный Татхагата, творит из глины и пыли, а может, из света звезд и ночного холодного ветра. Что входит в меня? Что обнимает тебя? Разве это выступ тела? Разве это руки души? Обними меня крепче. Выпей меня, чтобы я стала прозрачной, стеклянной бутылью пустою.

Нет, Я не выпью тебя; Я наполню собою тебя, я волью Себя в тебя, чтобы ты стала Мной, чтобы ты перепутала, больше не знала – где Я, а где ты. Живот и живот, ладонь и ладонь, рот и рот! Никто не умрет, если влепится и обнимет, втеснится и прожжет до кости. Я кость твоя и плоть; а Ты, Ты лишь невесомая, в небе плывущая душа моя, Великая Птица.

Я обняла тебя ногами и так застыла; Ты обнял меня руками и застыл так. Руки Твои на моей спине горели, прожигая нежную кожу насквозь. Пятки мои упирались в горячую спину Твою, будто в угли костра погружались. Мы с Тобою, двое, стали одним костром. Мы летели красным, крылатым огнем над льдистой, хрустальной, нищей и одинокой ночью. Птица Моя! Я Твоя Птица. Огненная Моя Птица! Да, Твоя; и огонь летит, и я лечу, и мы летим. Любовь – это не когда муж и жена, тоскуя и плача без слез оттого, что назавтра негде и неоткуда денег на еду добыть, мертво спят на свалявшейся, бедной кошме. Любовь – это совместный полет.

Двое летят, двое…

Летим, улетаем…

Навек?!

Я так хочу. Ты так хочешь. Хочешь – улетим навсегда.

Не ходи больше никуда. Не возвращайся к нему. Не…

Я слово дала! Я согласилась! Меня сделают Птицей, безумной и радостной Птицей для старого, страшного праздника! Они все завтра придут, родичи мои степные, и лапы веревками мне свяжут, и клюв из острой палки сладят, к белой шелковой шапке пришьют…