Гувернантка - Стефан Хвин Страница 44

К полудню окна застеклили, но прохожие продолжали останавливаться на противоположном тротуаре, высматривая на стене дома следы минувшей ночи. К отцу покой так и не вернулся. Он уезжал ни свет ни заря и возвращался поздно, торопливо вылезал из пролетки с поднятым верхом, будто не желая видеть желтый фасад с черными балконами, на котором — как на исцарапанной колючками коже — светлели мелкие царапины, выделявшиеся на запыленной штукатурке.

Панна Эстер жила теперь в комнате внизу. Спала она уже гораздо спокойнее. О той ночи мало что помнила. Просыпаясь, касалась пальцами темных георгин, которые Янка поставила в одесскую вазу, словно хотела убедиться, что они настоящие, и все еще с удивлением рассматривала забинтованную правую руку. Мы только отодвинули кровать подальше от окна. Теперь она стояла в нише у двери. Впрочем, окно было закрыто жалюзи, потому что — как сказал доктор Яновский — глаза должны по-прежнему избегать света. В комнатах наверху, откуда убрали стекло, камни, битый фарфор, землю из цветочных горшков, поломанные фикусы, папоротник и плющ, нужно было что-то сделать с книгами из разбитого книжного шкафа, и мы с Анджеем принялись укладывать тома в исцарапанных переплетах в ящики и сундуки, чтобы потом снести их вниз, в шкаф красного дерева, который поставили рядом с кроватью.

Эта сосредоточенная проверка названий, сортировка, осторожный спуск по лестнице с охапкой переплетенных в кожу толстых атласов, словарей и нотных тетрадей, а потом раскладывание их на полках, пахнущих старым деревом, — неторопливое, методичное, — отлично успокаивало нервы. Мы работали молча, будто ничего не случилось, только Анджей, зайдя в комнату на втором этаже, невольно обходил стороной окно, из которого была видна мостовая Новогродской. Пятнышки йода на щеке и в уголке рта почти исчезли, и тем не менее, когда Анджей оставался в комнате один, я видел через приоткрытую дверь, как он, приблизив лицо к зеркалу, трет, послюнив платок, едва заметный рыжий след на коже.

В четверг пополудни панна Эстер попросила Анджея почитать ей описание путешествий по Италии из прекрасной книги графа Гуттенберга. Когда Анджей вошел, она спросила, откуда эта повязка на голове. Он усмехнулся: «Пустяк, ерунда. Это я о дверной косяк на чердаке». Панна Эстер сказала, что он читает все лучше. Он высокомерно сощурился, как будто чувствовал себя гораздо старше ее. Отпуская его, она подняла забинтованную руку — в знак, что и ей довелось испытать тайную силу зла.

Когда неделю спустя мы впервые вышли из дома на Новогродскую, нас провожали внимательные взгляды из-за оконных стекол и занавесок.

На Кошиковой нам заступили дорогу. Трое или четверо. Я полез в карман, но они меня отстранили. «Ты тут ни при чем». — «Не надо, — сказал Анджей. — Это мое дело». Отошел с ними в сторону, за кусты сирени. Я видел, как он засучил рукава белой рубашки. Когда они начали его бить, он несколькими ударами отогнал самого сильного. Потом вернулся ко мне. У него была рассечена губа; глаза ясные, спокойные. Платком вытер кровь. Слюна была розоватая, с красными прожилками. Мы смотрели, как они, оглядываясь, уходят по направлению к Вильчей.

Комната панны Эстер на втором этаже опустела. Покалеченную мебель сдвинули к стене. Около двери свисали со стены оборванные обои. Стекло на фотографиях далекого города было разбито. Вечером, когда Анджей уже лег, я сидел в кресле, упрятанном в белый чехол, и просматривал книги панны Эстер, ждавшие своей очереди переселиться в сундук. Там было несколько томиков стихов, латинская грамматика, франко-немецкий словарь с иллюстрациями, пара французских романов, большая карта Шварцвальда, старые карты Данцига и Гейдельберга. Я не переставал думать о том, что произошло в воскресенье. Сидел в кресле и ничего не делал. Брал в руки книгу за книгой, перелистывал, откладывал. В ушах неотступно стоял звон бьющегося стекла, и свист, и топот бегущих по брусчатке людей, и грохот ударов кулаком в деревянные ворота, сотрясавшиеся под моей ладонью.