Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович Страница 44

В первый же день Петя попал на грандиозную демонстрацию гомосексуалистов, когда гулял между Джеферсоном и Капитолием . Это было откровенно глупо: гомосексуалисты требовали от правительства денег на лечение их венерических заболеваний. Но постепенно Петя стал убеждаться, что под мощным слоем демократии и хлама в Америке есть нечто ценное, не больше, быть может, чем в России, но есть все-таки, хоть и отравленное воинствующим эгалитаризмом и довольно дикими предрассудками, которые здесь было принято называть политкорректностью . Скажем, белых можно было называть белыми, но евреев евреями – не рекомендовалось, а уж черных назвать черными, вопреки очевидности, было никак нельзя. Не говоря уж о слове негр . И никак было не понять русскому Петиному уму, отчего черным здесь больше нравится именоваться афроамериканцами, как если бы его, Петю, кто-нибудь принялся бы кликать еврорусским. Возможно, это была бы не обидная кличка, но странная. В Америке сказать негру, что он – негр, было то же самое, что в России сказать инвалиду, что он инвалид. То есть их естественный, часто очень красивый, иногда шоколадного отлива, иногда оливкового, цвет кожи самими афроамериканцами по умолчанию воспринимался как дефект, как некий недостаток, если не уродство. А ведь еще два десятка лет назад было громко спето Say it loud: I’am black And I’m Proud . И было еще много запретов, никак не вяжущихся с декларируемой на каждом углу личной свободой : там нельзя пить, там – курить, там – громко говорить. И наоборот: среднему классу нужно было бегать трусцой, не иметь живота, в день выпивать по четыре литра воды. Нельзя есть fast food, хотя все его только и едят, нельзя выделяться, по будням – костюм, по воскресениям – шорты, нужно быть как все, как коллеги и соседи, немыслимо пропустить день уборки листьев или уборки снега, иначе соседи по улице не позовут на party на Cristmas. Положено любить звездный флаг и знать слова гимна, но не положено ездить на подержанном автомобиле, если ты получаешь больше шестидесяти тысяч в год, нужно брать кредиты и жить в долг, ходить по воскресеньям в церковь и на концерты Ростроповича. Короче, Петя скоро стал подозревать, что нет на свете народа более несвободного, чем американцы. И что вольно дышать здесь можно, только если ты черный инвалид, лучше женского пола, еще лучше – лесбийской ориентации: на этом поле начинает работать протестантское милосердие и тебя, умиляясь, кормят бесплатно.

И еще Петя убедился в вопиющем ханжестве этого общества. В свой университет ему приходилось ездить или на автобусе, или на такси, потому что обитатели Джорж-Тауна однажды единогласно проголосовали против того, чтобы к ним подвели метро. Выяснить отчего было сложно, но рано или поздно Петя узнал: чтобы к ним в их белый, румяный и умытый район не ездили бездомные и безработные негры, у которых не было машин. То есть эти подтянутые и интеллектуальные либералы, все как один политкорректные, по субботам ездившие в клубы слушать негритянский блюз, в быту были обыкновенными обывателями и расистами.

Но вот что было в Америке по Пете: здесь принято было думать . У Пети в юности был приятель-поэт, женившийся на девушке-модели. Она целыми днями пропадала на показах, приходила измотанная и заставала мужа в том же положении, что оставила утром: лежащим на кушетке. Она била его по морде, он спрашивал за что .

– Ты же ничего не делаешь! – восклицала супруга.

Я же думаю , отвечал побитый муж. Думать в России никак не считается занятием, но в Америке за это платят гранты и профессорские зарплаты. Непостижным образом прагматичные американцы поняли, что из размышлений можно извлекать пользу: в России это соображение недоступно. Возможно, по бедности.

Студенты оказались серьезными и готовыми за ту плату, что их родители вносили за ученье, сосредоточенно учиться даже Достоевскому. Правда, Петин двухмесячный семинар состоял лишь из четырех человек: двух индонезийцев, одного индейского вида мексиканца и одной хорошенькой приземистой американки по имени Мэри Шапиро, которая просила называть ее Машей. Она, впрочем, Достоевским не интересовалась, но прямо объявила Пете, что записалась на его семинар лишь с целью improve my Russian . Однако Петя сумел заинтересовать и ее заявлением, что Достоевский вовсе не философ, каким его считают на Западе, не потенциальный пациент венского доктора на предмет выявления у него комплекса отцеубийства, но прежде другого поэт. Петя сыпал цитатами: вот Кармазинов говорит, что суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести . Но слова честь здесь не знали, а honor не передавало сути дела. И как было растолковать слова Ставрогина: дай им право на бесчестие – самое привлекательное, ни одного не останется . И уж вовсе непереводимо она доходила до самоуслаждения в своем неряшестве , надо быть русским, чтобы это понять. Но вот восторг от торжествующего совершенства, заключенного в нем самом, как-то проскочил, прежде всех у индонезийцев. Тяжелое раздумье посетило семинаристов, когда Петя процитировал: я, конечно, не верую вполне, но все ж таки не скажу, что Бога расстрелять надо , то ли реакционность русского классика здесь зияла, то ли, напротив, революционность образца французского 68-го года. В какой-то момент Петя плюнул: какая разница, понимают ли они, что аристократ, когда идет в демократию, обаятелен , это уж было совсем не по их части. Но прошло пристав был в прирожденно нетрезвом состоянии , по-видимому, отдаленно напоминало Диккенса, которому был привержен мексиканец. Дарвинизм, атеизм, московские колокола — это про Тургенева, это уж Петя развлекался сам. Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму , это и русскому-то не всегда внятно.

Короче, месяц пролетел незаметно. Конечно, Пете пришлось порассуждать и о соблазнах социализма, о которых предупреждал обсуждаемый автор, и о том, что все-таки к прозрениям Федора Михайловича следует относиться без излишних восторгов: в его время были очень свежи воспоминания о якобинцах, о Марате и Дантоне, о гильотине, о революции, которая пожирает своих детей. Но на десерт, к концу своих трудов Петя приготовил эффектный, как ему казалось, фокус. Он в красках повествовал о побеге графа Толстого из собственного имения, не без тяги к прекрасному именовавшегося Ясная Поляна. Молодые люди охали: все-то было у графа, от детей до гончих, так нет же, поперся неизвестно куда на старости лет, к каким-то старцам, хоть и сам проповедник и мудрец, за что был отлучен от церкви – ну что твой Лютер. Жена в пруду топилась, сам помер в одиночестве как homeless на лавке на station, как бомж не преминул пополнить их русский словарный запас Петя. Но фокус был в другом. Федор Михайлович за полвека почти до этой выходки своего современника и, безусловно, соперника самым красочным образом в Бесах описал подобный побег, escape, по-нашему говоря. Ну, как Пушкин, тоже обладавший даром предвидения, выдал свою Татьяну замуж за генерала, не за дипломата или придворного вельможу, не за помещика, а именно что за генерала, как будто знал, что после его смерти его вдова именно за генерала и выйдет.

И Петя открыл том и прочитал сцену побега Верховенского-старшего от его многолетней покровительницы. Самое поразительное , говорил Петя, что Федор Михайлович в деталях описал, как в пути его герой простудится, будет лежать в крестьянской избе в горячке, а потом помрет . И даже не забыл прибавить, что сожительница гналась за ним точно как супруга графа Толстого. Петя читал: «Представлялся мне не раз и еще вопрос: почему он именно бежал, то есть бежал ногами, в буквальном смысле, а не уехал на лошадях? Я сначала объяснял это непрактичностью и фантастическим уклонением идей под влиянием сильного чувства. Мне казалось, что мысль о лошадях, хотя бы и с колокольчиком, должна была представиться ему простою и прозаичною; напротив, пилигримство, хотя бы и с зонтиком, гораздо более красивым и мстительно-любовным». Петя здесь чуть опустил, но выделил голосом следующую фразу: «Надо было знать по крайней мере, куда едешь. Но именно знать об этом и составляло главное страдание его в ту минуту: назвать и назначить место он ни за что не мог. Ибо решись он на какой-нибудь город, и вмиг предприятие его стало бы в собственных его глазах и нелепым, и невозможным; он это очень предчувствовал». И Петя, закрыв книгу и обведя глазами своих притихших студентов, которые, наверное, думали, что эти русские все сумасшедшие , с досадой понял, что не здесь, не здесь нужно бы ему проповедовать, но на родине. Но нет, нет пророка в своем отечестве. Еще Петя, конечно, подтибрил подробности, а именно, что старый граф Толстой не ушел пешком из имения, но именно уехал на лошадях, а потом на поезде, к тому же прихватил личного доктора. Но эти частности казались мелочью рядом с самой красотой построения.