Записки фельдшера - Олег Врайтов Страница 44

А на кой нашей Анне Викторовне эти вопросы?

Машина, прикорнувшая фарами к роскошной гортензии, растущей возле первого подъезда, встретила нас монотонно бубнящим голосом, зачитывающим жутко интересные подробности по сбору зерна в крае за последний месяц.

— Палыч, скотина, — свирепея, прорычал Серега. — Я его убью!

— А я закопаю, — добавил я, демонстративно разминая кулаки. — Кандидат в депутаты, твою мамашу!

— Мальчики, — безнадежно позвала нас врач. — Подождите!

* * *

Машина, взревывая двигателем, пыталась одолеть подъем. Получалось у нее это не ахти, если честно. Два раза мы глохли и откатывались назад, цепляя габаритами торчащие из живых изгородей, окаймляющих дорогу, ветки. Я и Серега судорожно хватались кто за что успевал, не имея возможности даже ругаться вслух — врач наша это не любит.

Дорога — уходящий в крутую гору полураскрошившийся бетон, сплошь продольно исчерченный промоинами многочисленных ливней, оставивших глубокие канавы, в которых даже видна почва. Сюда и на джипе будет проблемно заехать, а уж нашей колымаге это точно не под силу. На каждой яме нас подшвыривало так, что клацали зубы. Где-то сзади громко бряцал ящик с хирургией, грохотал откидной пандус носилок, несмотря на проложенное для амортизации полотенце.

Искомый адрес находится на самом верху этой безымянной высоты, забытая богом «общага», забравшаяся в лесные дебри.

— Ладно, — устало сказала Анна Викторовна после четвертой попытки нашей машины совершить невозможное. — Пройдемся, раз такое дело.

— А если госпитализация? — запротестовал Серега. — На себе тащить?

Врач не ответила, выбираясь из кабины, да ответа мы и не ждали. На себе, на ком же еще? Работа такая.

Вызов нам передала ГВС, разговаривавшая в этот раз еще противнее, чем в прошлый — значит и вызов соответствующий. Повод — «странное поведение», вызывает мать, возраст «странного» — 43 года. И фамилия милая — Рачкин.

— Рачкин — Срачкин, — зло прошипел Серега, выволакивая сумку из-за носилок.

Я промолчал, распихивая по карманам вязки. Фамилия незнакомая, чего ждать — тоже непонятно. Не люблю я такие вот непонятности.

С высоты улицы Видной открывался потрясающий вид на море и медленно тонущее в нем бордовое солнце, расплескавшее кровавые языки закатного пламени на едва заметных отсюда волнах. Все это прекрасно гармонировало с зеленью, в которой утопал берег, которая окружала нас даже здесь, окаймляя нашу «газель», сердито щелкающую закипевшим радиатором; с уютными бело-розовыми коттеджами, построенными на соседнем от нас склоне — улице Благостной; с легкими облачками, тянущимися, словно птицы осенью, на юг. Работать не хотелось. Совершенно. В такой чудный закатный вечер совершенно естественно расположиться где-нибудь в гамачке или шезлонге, потягивая холодное пиво, или, если уж вы сильно гурман, то мартини-взбитый-но-не-размешанный или что-то в этом роде — потягивать, чувствуя, как блаженно расслабляются натруженные мышцы, по телу растекается приятное тепло, а по коже скользит теплый и прохладный одновременно ветерок. Но уж никак не хочется влезать по уши в то, во что мы сейчас влезем. А что влезем — в этом я даже не сомневался.

Пыхтя и обливаясь потом, мы поднялись на гору, ведомые длинными тенями, протянувшимися от наших ног метра на четыре вперед. Перед нами открылся совершенно контрастный с прежним великолепием вид — зачуханное общежитие за номером 33/а по улице Видной, столь нелюбимая нашей подстанцией за свою отдаленность и проблемность. Снаружи пятиэтажное здание смотрелось так, будто его брали штурмом, причем неоднократно, с применением тяжелой артиллерии и минно-взрывных устройств. На стенах, ранее отделанных штукатуркой, ныне зияли широченные, до двух метров, раны, обнажавшие кирпичное исподнее, поросшее уже зеленым мхом и покрытое мутными следами бегущей с крыши воды в случае дождя — водостоков, в силу привлекательности жести, из которой они были изготовлены, давно не было. Балконы были разноцветными — изначальный единый колор канул в Лету еще до эпохи исторического материализма, и ныне фасад общежития щеголял такой гаммой, которой позавидовала бы и радуга. Это объяснялось тем, что очередной комнатовладелец, осуществляя очередной косметический или капитальный ремонт, красил свой балкон в тот цвет, который он находил более приятным, наплевав на его сочетание и гармоничность с окружающими. Вопиющая бедность сквозила из всех щелей этого уставшего за пятый десяток лет здания; кое-где разбавленная пластиковыми рамами и жалюзями, все равно она главенствовала над этими крохами цивилизации горами мусора под окнами, выбитыми стеклами, заклеенными полиэтиленом или не заклеенными ничем, ободранными засаленными занавесками, рваным застиранным бельем, болтавшимся на протянутых почти с каждого балкона к трем ржавым металлическим столбам веревках.

Милое место. И та коммуна, которая его населяет, ему под стать. Если не принимать в расчет мелочь в виде наркоманов и алкоголиков (вызывающих периодически на «отравился печенюшкой» после употребления внутрь того, чем обычно заряжают аккумуляторы и красят джинсы), то здесь еще проживает бабка Синеволько, которая по пять-шесть раз дергает бригаду на мгновенно возникающие и столь же мгновенно проходящие приступы гипертензии, стоит только бригаде перешагнуть за порог (бабушка плотно сидит на магнезии и не мыслит дня без внутривенного ее введения); здесь живет вредный и скандальный эпилептик Каракчан, неоднократно нападавший на бригаду с ножом (благодаря своей первой группе инвалидности и выставленному диагнозу «сумеречное состояние» он ни разу не понес за это ответственности); тут же еще обитает «я сама врач» Барсукова, практикующая уринотерапию, имеющая сахарный диабет, две трофические язвы на голени и четырнадцать кошек, что формирует в ее комнате и на этаже неповторимый аромат, способный свалить с ног любое кислорододышащее. А теперь еще появился и некто Рачкин, странно себя ведущий в то время, когда все нормальные люди уже отдыхают.

Впрочем, насчет нормальных людей и отдыха… У входа в общежитие прямо на ступеньках расположилось шесть молодых людей, внешне неопрятных и занятых усиленным истреблением пива, двухлитровые емкости с которым образовали небольшой заборчик на первой ступеньке. Ну, понятно, чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган — но даже Анна Викторовна брезгливо поморщилась, глядя на гиперемированные испитые лица, мешковатые отеки под глазами и недельную щетину на щеках у парней, которым, судя по всему, нет еще и двадцати пяти.

— О, смотри, б…я! — удивился один из них, нянча стакан. — Помощь чешет.

— Ой, чего-то мне херово! — тут же громко заорал второй, демонстративно хватаясь за то место, где у человека находится печень. — Сердце болит, б…я, не могу!

Труд сделал из обезьяны человека. Алкоголь — вернул его обратно, к историческим корням. Сборище бабуинов. Если интеллект подкачал, неужели нельзя просто промолчать?

Мы, не отвечая, прошествовали мимо них. Вслед неслись вопли пьяного стада, в которых не было ничего человеческого. И эта шушера еще претендует на звание homo sapiens?