По Рождестве Христовом - Василис Алексакис Страница 44

— А на Афоне липы есть?

— Конечно! Там больше пород деревьев, чем в скандинавских странах. Кроме того, на полуострове растет тридцать четыре вида растений, которых больше нигде в мире не найти.

«Волшебное место», — как сказал Катранис.

— К несчастью, тамошние каштаны несколько лет назад поразил грибок, который высушивает кору и убивает их. Проблема усугубляется тем, что торговля каштановой древесиной для некоторых монастырей — немалый источник дохода.

На разделявшем нас журнальном столике лежала зажигалка в виде ручной гранаты.

— Я мог бы часами рассказывать вам о природных красотах Афона.

Он нам показал увеличенные цветные фотографии, которые сделал, будучи монахом. Горы Афон на них не было, одни только закаты над морем среди золотых облаков.

— Эти виды трогают за душу, вы не находите?

Мы сочли за благо не перечить ему. Неужели он не знает, что подобные снимки продаются на всех курортах планеты? Минас резко сменил тему.

— Антигона очень верно высказалась о моем отце, чья клиентура, как вы знаете, состоит в основном из мафиози, владельцев ночных кабаков и проституток. «Роль твоего отца, — сказала она, — объяснять днем то, что творилось ночью».

Через несколько минут он ушел. После его ухода квартира Ареса стала еще более гнетущей. Микки Маус то и дело притягивал к себе мой взгляд. Я следил за ним, будто он мог прыгнуть мне на колени.

— Я провел на Святой Горе двадцать лет, — сказал Apec. — Отправился туда в двадцать семь, а теперь мне сорок семь. В детстве я очень любил зайти в церковь, даже когда там никого не было, и сесть в уголке. Там я чувствовал себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Никакая музыка мне так не нравилась, как пение на воскресной службе. Я мечтал стать певчим, но у моего отца были на меня другие планы. Он был офицером.

— Это он назвал вас Аресом? — прервал я его.

— Да. Я им очень восхищался. В последнюю войну он сражался на всех фронтах: в Албании, на Крите, на Среднем Востоке, в Италии. Трижды был схвачен и трижды бежал. Все эти медали — его. Это он убедил меня поступать в Военную школу. Поступить-то я поступил, но не повезло в другом: меня невзлюбил один офицер-инструктор и начал изводить. Это был сущий демон. Я продержался два года. После чего еще два года отходил в доме у матери, принимая лекарства. Моего отца уже не было в живых, Катерина, моя школьная любовь, вышла замуж. Однажды в воскресенье, очень рано утром, когда я был в церкви один, произошло что-то такое, что я не могу объяснить. Я молился, и вдруг иконы заговорили со мной. Святые во плоти окружили меня, и я понял, что они меня зовут. Только Пресвятая Дева оставалась бесстрастной. Я услышал чьи-то шаги и посмотрел в ту сторону, но никого не увидел. А когда вновь повернулся к Богоматери, на устах у нее была ласковая улыбка. Я ее возблагодарил.

Он пошел на кухню заварить еще липового цвета. На полу, один на другом, лежали два стянутых кожаными ремнями чемодана. «С ними он уехал, с ними и вернулся».

— На Святой Горе мне в первое время тоже пришлось туго, когда был послушником у одного старого монаха, — продолжил он, наполняя наши чашки. — Он меня оскорблял, унижал, но делал это не со зла.

— Вы сменили одну казарму на другую.

— Жизнь монаха тяжелее, чем у солдата. Но и бесконечно прекраснее. Утром, когда выходишь из церкви, возникает впечатление, будто ступаешь не по земле, а поднимаешься к небу, как дым от погасших свечей. Я многое узнал в монастыре, изучал византийскую музыку, приобрел познания в медицине. Как-то раз мне пришлось зашить одному старцу рану на груди. Она сильно кровоточила. Я помолился и с Божьей помощью зашил рану.

В его взгляде сквозило восхищение собственным подвигом.

— У меня были очень хорошие отношения с игуменом. Не знаю, был ли он в самом деле святым, но некоторые в это верили. Однажды ему пришлось лечь на операцию в Фессалониках. Так два монаха, которые его сопровождали, хотели присутствовать при операции, чтобы собирать ватой капли крови, если она вдруг брызнет на пол. Я часто с ним беседовал, и это не пришлось по вкусу другим монахам, людям по большей части совсем необразованным. А когда меня назначили библиотекарем, их зависть удвоилась, потому что на этой должности я мог общаться с приезжими. Они изводили меня как могли, били, как отбивают на камнях осьминогов, чтобы размякли. Я пролил слез больше, чем в военной школе. И все же я долго не мог решиться уйти, отречься от своих обетов. Я привык к своему новому имени. Меня там звали Арсениос. А впрочем, сам ли я решился? Я всего лишь покорился Божьей воле. Это Бог захотел, чтобы я вернулся в Фессалоники, поступил на работу в Консерваторию и отыскал Катерину, которая недавно разошлась со своим мужем. Ее дети не слишком-то меня жалуют, думаю, из-за недопонимания. Но они тоже подчиняются Божьей воле.

Он опять принял покорный вид, как несколько мгновений назад.

— Я не страшусь одиночества, я в нем нуждаюсь. Веду разговоры сам с собой, задаю себе вопросы. Спрашиваю: «Что ты об этом думаешь, Apec?».

«В его душе — никаких сомнений. Он — носитель особой формы мудрости, как и старец Иосиф». Он провел меня в соседнюю комнату, еще более тесную и загроможденную, но не мебелью, а какой-то электроникой. Показал мне деревянный пульт с сотней клавиш, расположенных колонками неравной высоты. Он был соединен с компьютером.

— Я изобрел инструмент для исполнения византийской музыки. В западной музыке интервал между двумя нотами делится на два полутона, а у нас он может насчитывать до двенадцати промежуточных звуков. Это делает музыку гораздо богаче, ведь чем тоньше оттенки, тем лучше передаются движения души.

Он устроил мне маленькую демонстрацию. Я впервые услышал мелодию церковного песнопения, исполненную на музыкальном инструменте. Он был немало горд своей фисгармонией.

— Хочу поехать в Константинополь, показать патриарху.

Перед уходом я попросил у него разрешения зайти в туалет. Унитаз был расположен прямо рядом с душем. На бачке стоял шампунь. Это был шампунь для детей, не раздражающий глаза. На его этикетке красовалась надпись большими буквами: «Больше никаких слез».