Исповедь лунатика - Андрей Иванов Страница 44

* * *

Мелкий снежок пошел на третий день. Плохое предчувствие поселилось под ложечкой. Я подумал, что снег пришел раньше, чем его ожидали, и всё может обернуться так же, как со свадьбой, всё повиснет обещаниями, как белье на ветру депортированного албанца – бери кто хочет. Так и мы зависнем тут, брошенные, а снег будет падать и падать…

Приехали бабульки в церковь. Их привез бородатый муж Анны Карен, высоченный спортсмен в вязаном свитере и петушке, его звали Олаф, он крепко пожал мою руку и – немного заикаясь, зевая и жмурясь – выразил надежду, что всё у нас обойдется, а затем представил каждую из бабулек. Все они были сонные и слегка шальные, как бывает, когда заспишь днем и никак потом в себя не придешь ото сна. Я подумал: наверное, они приехали на нас посмотреть. Старушки привезли с собой термосы, бутерброды, вязанье. В первый раз их было только три, все они были одеты очень пестро, но во всё старое. Машина у Олафа тоже была старая… Он сказал, что бабки жили на дачах в горах неподалеку, он говорил с трудом, всё время жмурился, как кот; улыбался, смотрел одним глазом и рассказывал очень односложно: скажет фразу и замолчит, будто ждет моей очереди, но я отмалчивался, улыбаясь.

Если бы не Олаф, бабки никуда не вылезали бы совсем. Сидели бы и пили бесконечный чай на верандах, глядя на то, как горы меняют окрас.

– По мере приближения зимы, – сказал Олаф, будто что-то прикидывая, – все тут понемногу впадают в спячку. Но пока дороги не завалило снегом, пока еще можно ехать по опавшей листве, я буду приезжать. Если хотите, я буду приезжать каждый день.

Я уклончиво – с датской растяжкой – сказал, что в этом нет необходимости; датский на норвежцев действует безотказно: Олаф тут же притормозил и забуксовал: конечно, конечно, как хотите, ваше дело, но на меня можете рассчитывать, вот мой номер мобильного… у нас мобильник в горах не ловит… ну, на всякий случай… спасибо… спрятал бумажку… Мне показалось, что он набивался в гости, не затем, чтобы нас развлечь, поддержать, а чтоб самому развеяться, стряхнуть с себя сон.

В ту ночь у меня возникало странное ощущение, что это было указание на то, что я неисправимо отстал, – еще немного и я стану таким же, как Олаф! – отстал не только во времени… устарел, как залежавшийся продукт… и удача, которая людям обычно сопутствует, осталась за возрастным рубежом, который я пересек, бездарно профукал.

* * *

Юдж, нас нигде не ждут, мы никому не нужны. Человечество запросто обойдется без нас с тобой. Без компьютера и бензина никак, а вот без таких дурачков – запросто. Без литературы, без музыки, без философии, без мысли, отягощенной талым снегом нежданной оттепели – человечество обойдется, шагнет смело в грядущее, оставив нас позади, подыхать на свалке… Сам подумай, прежде тайное знание перетекало из черепа в череп с той же естественностью, с какой луч скользит по полям, оно передавалось из уст в уста, как заразное заболевание, сказки вливались в ушные раковины, как яд, в философии, как в музыке, была текучесть, в литературе – странствие; в наши дни, с которыми мы, очевидно, разминулись, никто не странствует – туристы есть, но они только жрут и фотографируют, беженцы – бегут, им не до этого, культура стремительно исчезает в прошлое – the last resort [99], – и в каждом при этом созревает бесстыжий человек грядущего, а значит, каждый вынашивает в себе Судный день, который однажды извергнется из нас помимо нашей воли, и тогда не будет никому пощады.

* * *

Даг и Анне Карен регулярно приезжали по воскресеньям. Как учитель у доски перед классом, Даг прохаживался по алтарной части, обозначенной простеньким крестом с безыскусно вырезанным Иисусом, и, стоя на небольшом – не больше ступени – возвышении, толкал речь, всплескивая руками, будто подбрасывая младенца, раздувался, как тесто, пузырился словами: «милосердие», «милость», «любовь». За его спиной сияло большое окно, плотно исписанное маслом: норвежские горы, небо и неправдоподобно громадное солнце с по-детски кучерявыми лучами, – намалевано было от души, кто-то старался – закрасил основательно всё: настоящие горы, настоящее небо, то же солнце. Всякий раз, глядя на эту картинку, я вспоминал то «Оранжевую песню», то «Пусть всегда будет солнце». Очень скоро я научился входить в наш маленький притвор, не заглядывая в неф (если б я умел жить так же).

Однажды Даг произнес такую речь: «Каждый из нас сотворен Господом по образу Его, каждый из нас совершенное произведение. Как, например, драгоценность. Вот как это кольцо. – Снял обручальное с пальца. – Вот, – торжественно сказал он с фокусничаньем, – обычное обручальное кольцо, какие продаются у нас в Норвегии. Мы с женой купили их в 1983 году – скоро двадцать лет будет – в небольшом магазинчике Санефьорда. Ничего особенного – обыкновенное кольцо обыкновенного смертного. Однако, помимо ценности благородного металла, использованного при его изготовлении, и самой работы, оно имеет и другую ценность: оно мне памятно не как вещь, но символ, связывающий мою судьбу с судьбой моей жены… – Тут старушки закивали, вздыхая и ахая: «Яах, ригтит, ригтит». – Но представим себе следующее. Забудем на минутку обо мне… Давайте забудем о втором, и постараемся видеть только первое: предметную ценность. Давайте говорить о нем, только как о золотом украшении! Так вот, если бросить это кольцо в унитаз или на дно какого-нибудь колодца и забыть его там на многие-многие годы, оно, как всякий предмет, обрастет грязью, станет некрасивым, станет гадким. Но разве оно утратит ценность? Оно же останется золотым, оно останется драгоценным, надо только отмыть, да… да… да… Вот так и мы, вот так и мы. И Господь нас так видит, видит нашу подлинную ценность внутри. Мы обрастаем всевозможными нечистотами в процессе жизни, но ценность свою не утрачиваем. Нет. Не утрачиваем. И кто? Кто, как не Господь, видит нашу подлинную суть? Кто, как не Господь, подлинную цену знает нашу? Кто, как не Он!» – Палец взлетел к потолку, с которого на нас смотрело распятие. Старушки охнули, пошамкали ртами: «Яа, яа, яа».

Включился маленький волосатый студент – зазвучал электронный клавесин Casio (привозил с собой). Кирку распирало, старушки блеяли, клавесин пищал, заливался; делая вид, будто подпеваю – Du er den eneste, helligste, reneste [100], – я думал о том, как в первое лето после свадьбы мать потеряла обручальное кольцо в озере: отец нырял-нырял, с маской, с баллоном, но дно было слишком илистым… Уверен, что кольцо матери не имело никакой ценности, даже как золота. Во всяком случае, для нее точно, не говоря уж обо мне… Я считаю, что сам Господь Бог из того кольца не выплавил бы благородного металла ни на доллар, потому как оно было целиком из чистого горя, – оно не утонуло, а растворилось в том болоте. Может быть, растаяло прямо на пальце у матери, когда она пошла купаться, а не соскользнуло с пальца, зацепившись за что-то, как утверждала мать… Ни за что оно не цеплялось! Придумала такую чушь: зацепилось… Это насколько надо было бояться своего мужа, чтобы придумать такое нелепое оправдание!