Нефть - Марина Юденич Страница 44

— Никто. Ты же знаешь Лемеха. Мне потребовалось изрядное время, чтобы изыскать способ.

— Ну, выходит, пойдем на бульвар. План революции, я так и быть, поношу в сумке. Потом, если Лемех победит — он, может, поставит мне памятник. Знаешь, я не возражала бы там, на бульваре, где мы сейчас будем пить кофе. Кстати, где?

— Господи, да откуда я знаю? Главное, чтобы людей побольше и зелени.

— И пойдем мы туда, разумеется, пешком.

— А ты, что, предлагаешь, чтобы вся моя — в смысле, вся лемеховская свита последовала за нами. Тут, слава богу, есть несколько выходов. И твой водитель.

— Оставь в покое моего водителя, он думает исключительно о том, в котором часу сегодня попадет домой. У него ремонт. И жена молодая.

К счастью, маленькая кафешка, не на бульваре, но шумная, многолюдная и совершенно непременная в узком переулке, находится быстро. И даже стол у окна, занавешенного каким-то пестрым плакатом, — освобождается буквально будто бы специально для нас. И это просто прекрасное место, потому что нам через прорехи в несвежем плакате виден весь переулок, а разглядеть нас сквозь витрину и те же самые прорехи — практически невозможно. Кофе мерзок. Но — по сравнению со всем прочим — это сущие пустяки.

— Ты Мишку помнишь? — неожиданно спрашивает Лиза.

— Помню, разумеется.

Мишка — партнер Лемеха и мерзкий тип. Когда-то, на заре капиталистической юности наших с Лизой мужей, мы жили по-соседству. Мужья — как я, по-моему, уже писала, синхронно схлопотали тогда государственные дачи по соседству, в Ильинском. Небольшие двухэтажные коттеджики, с казенной мебелью, правда, вполне современной, надо полагать, обновленной в конце восьмидесятых. Однако ж — на Рублево-Успенском шоссе, за зеленым «политбюрошным» забором, так милым тогда сердцам начинающих российских капиталистов. Там же — по соседству — поселился Мишка с семьей, и надо сказать — поначалу я не питала к нему никаких неприятельских чувств, разве что расплывшаяся фигура и физиономия молодого мужика, выражавшие всегда высшую степень важности и даже вальяжности, не производили на меня благоприятного впечатления. Но не более того.

Все изменилось однажды зимой, когда — в очередной раз разругавшись с мужем — оделась потеплее и пошла гулять по заснеженным аллеям, сквозь стройные ряды древних сосен, густо запорошенных снегом. Стояла тишина, безветренно, и только отдельные снежинки и искрящаяся снежная пыль изредка слетали откуда-то сверху, едва ли не с небес морозных, темно-синих, пронизанных ярким холодным сиянием звезд. Будто сказочным был этот лес — а вовсе не дачным поселком Управления делами президента России и, изрядно побродив в тишине, успокоившись и даже набравшись таких же светлых эмоций, я решила, что самое время возвращаться домой и мириться с мужем. Тогда-то случилось это. Я застукала Мишку с каким-то модным сканером — напоминающим небольшую рацию. Крадущимися шагами он медленно двигался вдоль нашей террасы и, хотя сканер был плотно прижат к Мишкиному уху, в морозной тишине отчетливо раздавался голос моего мужа и еще чей-то — потише, слова можно было разобрать, если остановиться и затаить дыхание, но такой задачи передо мной не стояло. Ясно было, что муж говорит с кем-то по телефону, а Мишка со своим навороченным сканером — их благополучно подслушивает… Спору нет, тогда все эти шпионские штучки были в большой моде. Но чтобы так, беззастенчиво, не таясь.

Некоторое время я пыталась идти тихо, чтобы подобраться к занятому промышленным шпионажем Мишке как можно ближе, но предательская ветка громко хрустнула под ногой, и он поначалу как-то испуганно сжался своим совсем не маленьким телом, словно ожидая удара. В голове моей в эту секунду даже мелькнула мысль, что Мишку, наверно, много и часто били в детстве дворовые мальчишки, и я бы, возможно, даже пожалела его в эту минуту, но именно тогда Мишка обернулся. И увидел меня. Как же он разозлился! В ярком лунном свете было видно отчетливо и ясно — это было лицо человека, способного и готового убить. Немедленно. На месте. Руками, ногами, камнями — чем придется. Такое у него было лицо. Правда — недолго.

Через пару секунд Мишка мелко смеялся и совал мне в руки сканер, из которого по-прежнему звучал голос моего мужа. Переполошившись, Мишка не выключил приборчик, а теперь было уже поздно, и он выворачивался из ситуации, как мог.

Про Горбушку, на которой чего только не продается, про сына, который насмотрелся шпионских фильмов, про то, что сами они — и твой такой же, можешь не сомневаться! — не наигравшиеся в шпионов мальчишки. И все это было отчасти правдой, и в той же мере — неправдой, потому что разговор, который вел мой муж — как выяснилось потом, — для Мишки был чрезвычайно важным, и не исключено, что именно под него был приобретен хитрый сканер, а толстый Мишка самолично морозил ноги в сугробах у нашей веранды.

Но, как бы там ни было, инцидент замялся сам собою, соседские отношения поддерживались на прежнем уровне, однако забыть Мишкиного лица, освещенного холодным зимним светом, я не могу по сей день. Словом, Мишку я помнила хорошо.

— Знаешь, Лемех однажды сказал, что евреи делятся на две категории. Первые — из штанов выпрыгивают от гордости за то, что они евреи. Вторые — стесняются происхождения, как проказы, и считают его карой небесной и залогом будущих бед. Лемех, безусловно, принадлежал к первым. Особенно теперь, когда полуофициальный советский антисемитизм канул в Лету. Мишка был из вторых. Но — превозмогая внутренние комплексы и страхи, теперь — когда евреем стало быть едва ли не модно — объявил себя первым. Но я же вижу, как он ломает себя каждый раз, буквально через колено, даже надевая кипу, — сказал Лемех. Случайный был разговор. Какой-то еврейский праздник, они собирались в синагогу. Тут кое-что вспомнилось и мне. Забытое, как казалось. Ан нет.

— Погоди. Пока не забыла. Он действительно как-то странно относится к своему еврейству. Муж рассказывал, как однажды в компании с Мишкой заехали по утру в Александровку, на дачу к БАБу, и застали того за завтраком. БАБ с аппетитом уминал гречневую кашу.

«Вот смотри, — отчего-то недобро бросил Мишка, когда, переговорив — и отведав, между прочим, гречневой каши! — они рассаживались по машинам, — он так хочет быть русским, что даже по утрам ест гречневую кашу». И я не понял, констатировал муж, рассказывая мне этот странный утренний эпизод: он полагает, что это хорошо, что БАБ так обрусел, или — наоборот?

— Я так думаю, что он просто завидует, тому, что БАБу это удается, а ему — нет. Да и бог бы с ним, с его еврейством, Лемех мой, как мама говорит, тоже не буддист. Но однажды я случайно услыхала обрывок их разговора с Мишкой. Давно. Но незадолго до возникновения «Будущего России». Они, видимо, спорили, но поначалу негромко, и я ничего не слышала, прислушалась лишь тогда, когда услышала надсадный Мишкин крик:

— Идеи — для единомышленников, частично — для яйцеголовых. Для плебса — другое. И идеи другие, все равно какие. Честное слово — все равно. Коммунизм — ура! Долой дерьмократов! Национал-шовинизм? — Чудно! Долой черных, Россия — для русских! Антисемитизм? — Еще лучше! Обкатано веками. Бей жидов, спасай Россию! Радикальное православие? — Очень хорошо. Смерть сатанистам, и отступникам веры! Вахаббизм? — Годится. Аллах, конечно, акбар, но сначала за мной, ребята! Антиглобализм? — Тоже неплохо, правда, еще не очень понятно, как употреблять. Не морщи нос. Я не алхимик — все эти зелья отнюдь не мое порождение. Более того, призову я под свои знамена отряд плебса, одурманенный одной из этих бредовых идей, или не призову, ничего не изменится. Они все равно выйдут на улицу, погромят, побьют, пожгут, порежут. Сами. Или — направленные кем-то другим в русло исполнения своей идеи. Они же всего лишь роют канал. Понимаешь? Так некогда сталинские зэки соединяли Волгу с Доном и Белое море с чем-то там еще. Это было необходимо сделать. Но где бы он взял столько рабочей силы? Понимаешь?