Сорок роз - Томас Хюрлиман Страница 44

Глубокая тишина, оба молчали. Мимо вжикнула восьмерка, восемь гребцов в едином ритме. Пропуская их, Макс поднял весла над водой. Мария улыбнулась ему. Она его любила. У нас наверняка родится мальчик, маленький белокурый Макс, думала Мария, а бусины капель, словно расплавленный свинец, сыпались на зеркало вод.

* * *

В воскресенье она сочла за благо отправить Макса к мессе одного. В ее положении, сказала она, преклонять колени не слишком полезно. Но это была не единственная причина, по которой она осталась дома. Во время беременности, когда столь многое изменилось, она пришла к убеждению, что вера должна вырастать сама собой, как ребенок под сердцем у матери. После ухода Макса старый Кац, опираясь на трость, поднялся наверх к дочери, предложил выпить на террасе чайку. Некоторое время они молча сидели в креслах, потом папá сказал:

— Ну-ка, выкладывай, милая моя, мне не терпится. Ты получила письмо, конверт в жирных пятнах. Что он тебе пишет, мой старинный друг Федор Данилович?

— Боюсь сказать.

— Он хочет от тебя отделаться?

Она прикусила губу. Потом положила руку на предплечье папá и сказала:

— Не пугайся!

Он вздрогнул. Посмотрел на нее, воскликнул:

— Нет, неужто правда?

— Да, — прошептала Мария. — Ученица мастер-класса.

— Ученица мастер-класса… У великого Федора Даниловича Фадеева!

— Со следующего семестра, — добавила она, — после родов. Он дал мне несколько домашних заданий, в частности Первое интермеццо Брамса.

— Мы победили, сокровище мое, мы победили! Ученице Федора Даниловича откроются сердца метрополий, подмостки концертных залов и не в последнюю очередь бумажники ловких агентов. «Стейнвеи», «Бехштейны» и «Бёзендорферы» падут на колени, умоляя: играй на мне, виртуозка!

Она рассмеялась. Папá отпил глоток чаю и спросил:

— Кстати, ты обратила внимание на самшитовую изгородь? Она выросла на целых десять сантиметров. Мы правильно сделали, когда беспощадно ее подстригли.

— Да, хороший год. Еще чайку?

— Пожалуй, мне не повредит глоточек виски. Изумительный нынче день, по-моему.

Мария принесла поднос с виски, налила ему.

— Думаешь, ты будешь счастлива с Майером?

— Думаю, да. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что никогда его не вижу. Недавно он вышел из кухни и, представь себе, поздоровался. Очень мило с его стороны.

Мимо проплыл прогулочный пароход, исчез в туманной дымке, вероятно, это его последний рейс, конец сезона.

— Брамс, — сказал папá. — Значит, начинаем с Брамса. А что еще?

— Разное. Ноты пришлют на той неделе, с аппликатурой Фадеева, которую впишет секретарша.

— Может, отблагодарим ее шелковой блузкой, как ты считаешь? — Он выпил виски. — Налей-ка еще!

Мария медлила.

— Папá, Лаванда сказал…

— Лаванда, Лаванда! Лаванда устарел, так и запомни. Отстал от времени. Если б твой Майер пораскинул мозгами, давно бы послал тебя к другому врачу.

— Вот как, неужели?

— Мне вдруг стали нравиться горы. Никогда я их не любил, а теперь они мне нравятся. Знаешь, я не удивлюсь, если родятся близнецы.

— Близнецы?!

— Да, близнецы. Твой брат всегда так радуется, когда крестит их. Но прежде мы отпразднуем твой день рождения, устроим настоящий прием, с холодными закусками, с музыкой и фейерверком…

— Папá, мой день рождения давно прошел.

— Правда?

— Помнишь мое тринадцатилетие, тогда, до войны?

— У мадам Серафины…

— В гостинице «Модерн»…

— Когда мы вошли в столовую, муссолиневские чернорубашечники повскакали со стульев.

— В Генуе, милая моя, твой отец вырвал себе сердце из груди. И все напрасно.

— Напрасно?

— Нибелунги пощадили нашу страну. С тем же успехом мы могли остаться дома. Но твой брат так меня донимал. Корил, что я ставлю под угрозу твою жизнь, твой талант, твое великое дарование!

— Там нет роялей…

— Ну, кой-какие все-таки есть. Правда, ужасно расстроенные! С прогнившим нутром! Моцарт на них звучит как Шёнберг. По клавишам ползают муравьи, жуки и прочая нечисть. Они даже войлок на молоточках сжирают. Ты мне не веришь?

— Нет, — засмеялась она, — ни единому слову.

— Почему?

— Потому что ты никогда не был в Африке.

Он обиженно заворчал.

— Да ладно, папá. Это замечательная история.

— Это чистая правда, и когда ты будешь рассказывать своим детям про их деда, то покажешь им орден, которым англичане наградили меня за победу в чемпионате. Он лежит у меня где-то в шкафу, со старыми шляпами.

— Ах, я понимаю, — вдруг воскликнула она. — Ты имеешь в виду, что у обеих будет по ребенку — у Марии Кац и у Марии Майер… Папá? Ты спишь, папá?

Он большими глазами смотрел на нее.

— О чем бишь мы говорили? Я потерял нить, прости…