Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая Страница 44

Почему так и остается непочатою тайной угорь с головою гуся или ласки, каковой, стоит его, пусть всего на мгновение, заметить в глубине зеркала, на заднем плане груды силуэтов и брелоков, а то и прямо под водной гладью, воссоздается повсюду, в обстоятельствах самых разных? И появляется то гусиная голова, то голова ласки, отражая настроение твари, что тянет к нам свою длинную, гибкую шею словно вытянутый запредельно хребет. То это облик гуся с не чуждой деликатности и добродушия физиономией, как тот гусак, что заправлял на птичьем дворе, оседлать его на лужку имел шанс только меньший в семье. То это гусь, от шипа которого щемит сердце, а то куница с черными глазками, дикая, неподвластная, гораздая его изводить. И не пытайся не поворачиваться, набрасывать на зияющие дыры тучные мешки и заделывать выемки в стенах: стоит его заметить, пусть всего на мгновение, и он воссоздастся в зарослях терновника, среди листвы, в полутени. Крысе придаст кровожадную и безвольную физиономию, каковой от природы той не дано, старухе — повадки то мурены, то кроткого гусенка. Видишь, как повсюду преумножается угорь и разевает глотку. Видишь разверстую настежь алую глотку, такую широкую, что способна проглотить и исполина в болотных сапогах, то бишь меня, исполина или же его брата, а затем, на выдохе, выпростать из растянутого ануса рой засахаренных у него в сердце ласточек. Стоит его встретить, этого угря с гусиной головою, и уже его не забудешь, от него не отделаешься. Поражена сетчатка, и мозг производит в немыслимом количестве глотку, готовую с мгновения на мгновение нас слопать, уже в процессе, уже начавшую это делать, вездесущую, непредсказуемую, водруженную, как автомат, на рессоры, питаемую духом тинистых прудов, мутных потоков, тяжелых морей грязи и сброшенной кожуры. Я трепыхаю руками, хочу отбиться, но вижу повсюду свою бабку-угря, даже если закрою глаза, особенно если закрою глаза. Бабка преследует меня в темноте. Прячется у меня под мышкой. Зубы бабки-угря остры и ровны, ищет она мои мышцы. Шею бабки бороздят твердые и гибкие, словно кожаные ремешки, жилы, и она хочет, чтобы я их ласкал. Бабка моя безжалостна. Никогда не простит мне, что я не оказывал ей должного уважения, упорствовал на своем. Когда они смотрят на меня в упор, в глазах моей бабки нет ни фана добродушия.

Уничтожить способен я самую прекрасную тварь. Всего-то и надо поднять руку и, не размышляя и не дыша, совершить подобающий жест. Достаточно, чтобы я забыл в подходящий для свершения сей задачи момент о себе, чтобы сложил свою волосатую кроткую голову в ящичек для спичек и использовал как кастет надутую кровью культю шеи. Мне случается перемещаться без головы, так почему же не уничтожить самую прекрасную тварь? Сие ничему не противно. Забыв о себе, уже не могу больше видеть, как она движется, ее ощущать, слышать. Моя культя встретит ее во тьме, как встречаешь препятствие, мертвую (уже мертвую) ветвь или кучу тряпья, и уложит так же уверенно, как огородное пугало, она ее разворотит, и нет никакого риска, что свершится чудо, что подействует очарование ее красоты: преступление будет иметь место в слепоте и глухоте. Никакого риска, что подействует очарование ее фамильного запаха: средь смрада буду я действовать, наполнив ноздри зловонием, что с лихвой покроет железистую сладость крови. И даже не замараюсь. С какой стати? Кровь не прольется, поскольку я перекрою ее источник, напрочь остановив в нем ток. Никто не будет меня умолять. Не закричит. Потому что никого больше не будет и в конечном счете некому будет существовать. Не будет прегрешения, потому что для прегрешения не найдется уже ни предмета, ни повода. Не будет ни в чем недостатка, ни в жесте, ни в перемещении воздуха, ни в воле. Мне придется жить без головы, но я так уже поступал без каких-либо затруднений, с моей холерической культей, свисающими руками, ногами, что липнут и отлипают по-над сырой глиной, голосовыми связками, что бубнят спасибо, и языком, который знай себе ропщет, вечно не получая вдоволь ничего путного. Итак, в конечном счете я так и не сбудусь, ибо отступлю к последней преграде и, павший туда, откуда вышел, то есть в своего рода утробу, места сего, ничего не видя, ничего не слыша, ни голоса, ни шепота, ничего не ощущая, не узнаю, пересеку ее, опустошая, и у меня не будет, стало быть, ни матери, чтобы ее почитать, холить-лелеять и внезапно покинуть, ни в ком себя узнать.

Я хочу, но не могу, нет у меня ни немереных внутренностей, ни бесконечного аппетита. Полный соли и сахара, я должен остановиться, а стоит мне прекратить есть, стоит отложить вилку, как тут как тут ощущение, что я пощусь, пребываю вне этого мира, в стороне от садов, огородов, полей и свинарников, будто уже не причастен ни к подыманию опары, ни к брожению чарующих материй. Разве восхищался бы я окороком и сладкой нежностью сахарной косточки без посредничества моего рта? Когда я его не сосу, молоко стекает в траву. От меня ускользает главное: мне, коли губы мои сжаты, а зубы праздны, недостает того, из чего состоит мироздание. Чтобы жить, я должен вгрызаться, сживать со света то, что мне по нраву, то, от чего текут мои слюнки. Таково правило. Именно из плоти, из чего же еще, лажу я свою плоть. Кончив есть, должен как можно скорее покинуть стол и очутиться там, где окрестное не находится в пределах досягаемости моего желудка. К несчастью, я отнюдь не навозник и не термит. У меня слабые внутренности и крохотный кроткий рот, но я хочу их наполнить, и рот, и внутренности, вместив как можно больше того, что меня окружает, а иначе зачем оно тут, чтобы благоухать, выцветать или киснуть? То, что попадалось мне на пути, на глаза, ко мне возвращается. Я хочу что-то с ним сделать, счастливо преобразить, и чтобы счастье пронзило меня насквозь. Я хочу все, но и так мало, при чем тут мои усилия и настойчивость. Верно, что, нажелавшись до слез и проворно сглотнув, я остаюсь с носом, мне остается только что-то из прошлого, только своего рода благотворный недолгий провал, воспоминание, которое затушевывают последние вкусы, но и еще один довод начать заново, не столь важно, в какой именно момент, глотать, видеть, играть с лососем как кошка с мышкой, разобрать его на лепестки и припрятать. Почему бы всему миру не войти целиком в мой чулан для провизии, где вполне подходящие полки, разумно расположены отсеки, есть орудия, чтобы разделать его на части и обработать, и пряности, чтобы возместить его предельную пресность? Многого я не прошу. Я хочу все, немедленно и хорошо приготовленным. Все проглотив, я сразу почувствую себя спокойнее, но ненадолго.

Хотя и набив брюхо ровно бурдюк, я ощущаю себя пустым и на грани истощения. Не проворонил ли я макового зернышка, не обронил ли макову росинку? В бутылках всегда ни капли лишнего. Все так отмерено, ограничено, так скудно и скаредно, тесны и куцы емкости, содержат разве что пробу, образчик высшего смака, словно для того, чтобы дать лишь предвкусив, разбудить аппетит, не суля притом продолжения. Всегда чего-то не хватает, с этим не поспоришь, и нужно отправляться на поиски, пока у тебя есть на то силы. Ноги у меня что надо, затвердевшие слой за слоем, пузырь за пузырем, словно с самого начала я передвигался только затем, чтобы брать то, что мне должны, востребовать то, в чем меня ущемил несправедливый закон мер и весов. Руки у меня что надо, с целым чуланом для вкусов под ногтями. Язык у меня что надо, толстый, короткий, зато вытягивается. С чего бы моему рту оставаться в бездействии? Едва я родился, как горло мне прошила дыра и закрыться уже не может. Все туда входит, а выходят только затхлые ветры. Слегка нагнувшись, можно увидеть, как она зияет, словно трещина в земной коре, хотя в общем-то алая по материи, ее составляющей, она черна непременною чернотой. Вино приемлемо только потому, что в эту дыру стекает. Только потому, что они вот-вот исчезнут во мне, я безумно люблю знаменитые переливы бордо, рубин и холодный красный, словно вываленный в ржавчине черный флаг. Я бы пил ночь, если бы смог залить ее в бутыль. Небо вровень с моим ртом. Вровень с моим ртом звезды. Кто посмеет отмерить мне то, у чего плотность моей крови и цвет моих губ? Кто крадет мою жизнь? Кто заставляет заунывно бренчать шеренги пустых бутылок в провонявшем селитрой, сухом, как слюда, закопченном, как морг, и черном, как угольное ведро, мире?