Марадентро - Альберто Васкес-Фигероа Страница 44

– Вот где у меня этот уговор! – воскликнул он. – Относительно немца уговора не было, а он еще и стреляет будь здоров. – Он махнул рукой в сторону моста. – Убей его – и я последую за тобой, а пока он будет торчать на том берегу, я с места не сдвинусь!

– Думаю, Вонючка прав, – примирительно сказал Сесарео Пастрана. – Брось ты это дело, Бачако! В сельве полно алмазов!

– Но не таких, как здесь! – отрезал тот. – Таких камней, как у МакКрэйкена, нигде больше не встречалось. Мой отец их видел и…

– Хватит! – не выдержал колумбиец. – Ты мне уже сто раз рассказывал эту историю, а еще то, как твой старик помер один на вершине Ауянтепуя! – Он ткнул его пальцем в верхний – пухлый – карман рубашки: – Хватит перечитывать его записки, пора уже признать, что никакой «Матери алмазов» не существует. А если и существует, то лишь для того, чтобы доводить людей до погибели. Возьми хоть твоего отца, его напарника-американца, Эла Вильямса, Дика Карри и многих других, которые ее искали, да так и сгинули. Довольно! Это проклятые камни. Когда они так себя ведут, лучше их не трогать.

– Раз шотландец смог их добыть, я тоже смогу.

Сесарео Пастрана пожал плечами, показывая всем видом, что у него нет больше сил вести этот разговор:

– Дело твое, Бачако. Я старался, как мог, однако наступает момент, когда приходится думать о себе самом. – Он протянул мулату руку: – Удачи! Мне хотелось бы, чтобы ты оказался прав, только я сомневаюсь. Оставляю тебе свою винтовку и харчи. Они тебе понадобятся больше, чем мне.

Чернореченцы один за другим пожали руку своему шефу, который прощался с ними с отсутствующим видом, шепча что-то себе под нос, словно не осознавал, что его покидают, когда вон там – уже рукой подать – их ожидало просто сказочное сокровище.

Сознание одиночества пришло к нему гораздо позже, когда голоса его товарищей давно смолкли в чаще леса. Сидя на толстом корне сейбы, к которой был привешен мост, он вдруг понял, что вокруг нет никого, кроме обезьян, попугаев и комичного ленивца, удивленно взиравшего на него с королевской пальмы.

– А что же ваши друзья, сеньор Ван-Ян? Испугались?

Полковник Свен Гетц стоял на противоположном берегу и смотрел на него, опираясь на его же винтовку. Полуголый, оборванный, обросший и босой – прямо карикатура на некогда горделивого гитлеровского офицера, – но при этом совсем непохожий на добровольного заключенного, каким был накануне. Он словно вернул себе утраченную гордость и казался спокойным и удовлетворенным.

– Да, – сказал Ханс Ван-Ян. – Испугались. Но я не боюсь и намерен переправиться на тот берег.

– Не советую пытаться перейти по мосту: вы отличная мишень, когда цепляетесь за лиану, как истеричная мартышка.

Чернореченец вгляделся в него, словно пытаясь определить, что за человек скрывается под лохмотьями, и с интересом спросил:

– Чего вы добиваетесь? Зачем подвергаете себя риску, ведь я могу вас убить?

– Это вы, друг мой, подвергли себя риску. Вы упустили из виду, что я так и остался немецким офицером. Ночью я мог перерезать вам горло, и не сделал этого, потому что мне показалось, что худшим наказанием для вас будет, если я не дам вам завладеть алмазами… – Он махнул рукой себе за спину: – Пока вы сидите там, те, кого вы преследовали, уйдут дальше.

Бачако Ван-Ян встал и взял винтовку.

– Не важно, – сказал он. – Они мне уже не нужны. – Затем помахал рукой в знак прощания: – Увидимся на том берегу!

– Я буду тут. Но предупреждаю: если переправитесь через реку, я вас убью.

Мулат повернулся и исчез среди деревьев. Он прошел несколько метров, взвел курок и, сойдя с тропинки, прокрался на берег.

Однако, когда он навел винтовку и осторожно раздвинул листья, на противоположном берегу никого не было.

– Мерзавец! – процедил он сквозь зубы, сжав кулак. – Сукин сын!

Он лежал неподвижно, вытянувшись в гамаке, сплетенном из лиан. Руки были сложены на груди, глаза закатились, по всему телу от ног до головы нарисованы круглые черные пятна – для сходства с ягуаром, который, по его мнению, символизировал силу и смерть.

На нем ничего не было, если не считать длинной лианы, привязанной к пенису и обмотанной вокруг пояса. Дыхание было настолько неуловимым, что не угадать, впал ли он в транс или умер.

Вокруг него и дальше, за пределами «магического пространства» (оно было обозначено четырьмя палками с перьями ястреба), куда не допускались непосвященные, сидели на корточках мужчины, женщины и дети. Они замерли почти так же неподвижно, как он сам, и ни на секунду не отводили взгляда от его рта, словно ожидая, что Омаоа вот-вот заговорит с ними через своего возлюбленного раба Этуко, шамана и предводителя семьи шоринотери, самой могущественной из племен яноами к северу от Сьерры-Пакараймы.

Они так и сидели всю ночь и большую часть дня, потому что, перед тем как лечь в гамак, шаман предупредил, что скоро случится чудо и они должны подготовиться к грядущим событиям душой и телом.

Беременные женщины и те, у которых были месячные, отошли от шабоно и увели за руку самых маленьких детей. Семейные очаги в большинстве своем уже догорали, потому что никто не поддерживал в них огонь, боясь отвлечь духов всех членов племени, которые, даже будучи мертвыми, собрались, чтобы посмотреть на чудеса, обещанные «пьяче».

В середине дня, когда солнечные лучи отразились от стен большого тепуя, издали господствовавшего над деревней, раздалось неясное бормотание, словно исходившее из глубины груди шамана, однако никто из присутствующих не признал в нем его голоса. Это был голос Ксанана, единственного из воинов, отправившихся на поиски Камахай-Минаре, который до сих пор не вернулся.

Это действительно был его голос, но даже самые близкие родственники были не в силах разобрать, что он говорит, потому что говорил он не на их языке, а произносил непонятные слова, которые больше походили на язык «разумных».

Тем не менее они так и сидели не шелохнувшись, словно завороженные столь необычным явлением, превосходившим все чудеса, которые Этуко творил до сих пор. Их внимание было настолько приковано к лежащему человеку, из уст которого с каждым разом все явственнее раздавался голос Ксанана, что они не замечали присутствия трех мужчин и двух женщин, пока те в смущении и некотором беспокойстве не остановились в самом центре шабоно.

Тогда они молча повернулись в сторону чужаков, и какое-то время, показавшееся всем бесконечным, дикари и «разумные» смотрели друг на друга. И те, и другие были, вероятно, одинаково напуганы и не понимали, что происходит. Пришельцы не находили объяснения удивительной церемонии, которую они прервали, а туземцы недоумевали, как те сумели проникнуть в самое сердце их жилища, и собаки при этом даже не залаяли.

Но тут взгляды индейцев остановились на Айзе, по толпе пролетел легкий гул, а шаман, раскрашенный под ягуара, начал медленно подниматься, словно ему стоило огромных усилий выйти из транса. Взяв самую длинную из палок, ограничивавших «магическое пространство», он важно выступил вперед и воткнул ее в землю перед девушкой, восклицая: