Бумажные города - Джон Майкл Грин Страница 44

— Да ладно, не спешите вы. Может, я еще провалю английский.

Мама рассмеялась.

— Кстати, угадай, кого я вчера видела? Бетти Парсон. Она сказала, что Чак поедет учиться в университет Джорджии. Я за него рада, он всегда так старался!

— Да он — урод, — сказал я.

— Ну, — ответил папа, — он хулиганил. И с поведением у него было плачевно.

Это тоже характерная черта моих родителей: они никого уродами не считают. То есть они думают, что человек — не дерьмо, а просто с ним что-то не так: социальная дезадаптация, пограничный синдром или что-нибудь там еще.

Мама подхватила:

— Да, у Чака сложности с обучением. У него есть проблемы, как и у всех людей. Я понимаю, что тебе подобным образом на сверстников смотреть сложно, но когда подрастешь, начнешь воспринимать всех — хороших ребят, плохих ребят, всяких ребят — просто как людей. Все они — просто люди, и заслуживают того, чтобы их интересы учитывали. Все они в разной степени больные, невротики, все находятся на разных этапах самопознания. Но, ты знаешь, Бетти мне всегда нравилась, и я надеялась, что у Чака что-нибудь получится. Так что я рада, что он поедет в колледж, а ты?

— Честно говоря, мам, мне на него вообще наплевать.

Я не мог понять, почему тогда маме с папой так неприятны израильские и палестинские политики, если они тоже просто люди? Их они явно достойными личностями не считали.

Папа дожевал, положил вилку и посмотрел на меня:

— Чем дольше я работаю, тем больше убеждаюсь, что людям не хватает хороших зеркал. Другому человеку очень трудно показать нам, как мы выглядим со стороны, а нам сложно показать, как мы себя ощущаем изнутри.

— Это очень трогательно, — сказала мама. Мне было приятно, что у них такие хорошие отношения. — Но ведь дело еще и в том, что на каком-то глубинном уровне нам сложно понять, что другие — такие же люди, как и мы. Мы либо идеализируем их, как богов, либо презираем, как животных.

— Верно. Именно из-за такого самосознания у нас очень мутные окна. Наверное, в таком ключе я этот вопрос никогда не рассматривал.

А я сидел и слушал. И слышал что-то про нее и про окна, и про зеркала. Чак Парсон — личность. Как и я. И Марго Рот Шпигельман — личность. А я о ней так раньше не думал, по большому счету; вот в чем недостаток всех моих предыдущих представлений. Все это время — даже за десять лет до того как она сбежала — я строил образ Марго, на самом деле не слушая ее, не зная, что у нее такое же негодное окно, как и у меня. Поэтому я не мог себе представить, что она — такой же человек, который в состоянии испытывать страх, который может чувствовать себя одиноким в толпе, который может стесняться своей коллекции пластинок, потому что это слишком личное. Который может читать путеводители, чтобы убежать от жизни в том городе, в который многие бегут из других мест. С которым никто никогда не разговаривал по-настоящему — потому что никто никогда не видел в ней человека.

И я сразу понял, как Марго Рот Шпигельман чувствовала себя, когда не была Марго Рот Шпигельман: она чувствовала себя опустошенной. Она чувствовала себя так, будто она окружена стеной, размеров которой нельзя оценить. Я представил, как она спит на ковре, а над ней — крошечный лоскуток звездного неба. Может, Марго там было комфортно, потому что Марго как личность всегда жила именно так: в комнате, куда никто не входит, окна которой вечно закрыты, а свет падает только через дырки в потолке. Да. Я всегда делал одну и ту же фундаментальную ошибку — и, по сути, именно она вела меня к заблуждению: на самом деле Марго — не чудо. Не приключение. Не какая-то драгоценность. Она — девчонка.