Они всегда возвращаются - Алекс Тарн Страница 44

— Не будь ханжой, — преувеличенно бодро произнес главред у него за спиной. — Теперь это повсюду. Свобода, мать ее…

Саша раскрыл номер. Порно было везде, чуть ли на каждой странице.

— Но как же так?.. — недоуменно начал он. Главный остановил его резким движением руки.

— Не говори ничего, ладно? — сказал старик и пошел к буфету за бутылкой. — Ты же не хочешь, чтобы я расплакался прямо перед тобой, мальчишкой? Считай, что эпоха коммунизма плавно перетекла в эпоху порнографии. Хоть какой-то шаг вперед, и то слава богу…

Саша пожал плечами и приступил к работе. Новый «профиль» оказался необыкновенно простым и прибыльным: следить за соблюдением авторских прав в сараевском чумовом загуле было решительно некому, и поэтому журналистика практически сводилась к простой перепечатке порнографии отовсюду, где ее только можно было найти. Длинных текстов все равно уже никто не читал по причине полного отсутствия свободного времени между пирушкой и похмелюшкой. Достаточно было разбросать в темном пространстве между грудями, задницами и рекламой ночных клубов несколько коротеньких новостных фраз, стараясь при этом не особо расстраивать читателя политическими событиями, и сосредоточиться на том, что действительно интересовало всех: к примеру, кто кого бросил или кто с кем, наоборот, переспал. Заметно возросшие тиражи свидетельствовали о безоговорочной правоте нового культурного направления.

— Глас народа — глас Божий… — вздыхал главный, поднося ко рту очередной стакан. — Если люди этого хотят, Саша…

Но Сашу от «нового профиля» тошнило, и даже высокие заработки не помогали. Вика, написав крупным почерком несколько страстных полуграмотных посланий, замолкла и больше не отвечала ни на письма, ни на телеграммы. Телефонная связь практически не работала, а в тех редких случаях, когда все-таки удавалось пробиться на волгоградский номер викиных и гелькиных родителей, никто не отвечал. Для того чтобы разобрать и понять викины каракули, а также для перевода собственных писем Саша пользовался помощью отца. Отец владел русским относительно свободно. Сдержанно хмыкая, он всматривался в сашины тоскливые пассажи про «незабываемые ночи», «уютное гнездышко» и «любовь до гроба», пожимал плечами, но до поры до времени помалкивал. Мать вздыхала у плиты, комкая в руках узорчатое полотенце.

В начале января, когда Саша пришел с очередным заказом на перевод, отец усадил его за стол, сам сел напротив и сказал:

— Вот что, сын. Хватит. Судя по письмам, работа с порнографией сильно портит твой вкус. Ты становишься пошляком, Саша. А ведь когда-то был неплохим репортером, я помню. Теперь эта Вика… Она не пишет тебе с октября, уже три месяца. Может, она уже давно оттуда уехала. Ну зачем ты продолжаешь гонять свою почту в никуда? Да еще и с этими ужасными «помнишь ли ты наш чудный сеновал»? Тьфу!.. И этот молодой человек еще мечтал о Пулитцеровской премии!

Саша поджал губы.

— Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что мне нравится моя нынешняя работа, — сухо заметил он, игнорируя тему Вики. — Но больше ничего нет. Если уж ты, журналист с именем, вот уже полгода не можешь напечатать ни строчки, то что же тогда говорить обо мне? Или у тебя есть какие-то другие предложения? Наркосклад не предлагать.

Мать, ставя на стол еду, вздохнула и погладила его по голове, как маленького. Отец серьезно кивнул.

— Правильно, об этом и речь, — подтвердил он. — В Сараево другой работы нет, и во всей Югославии тоже. Ты обречен заниматься здесь этой пакостью, да и то неизвестно, надолго ли. В феврале будет референдум о боснийской независимости, а потом сразу начнется война, это очевидно. А что такое война на Балканах, тебе должно быть известно из курса истории.

— Брось, отец, — сказал Саша. — Мы в Европе, в конце двадцатого века.

Мать у плиты всхлипнула. Отец снова кивнул:

— Да, да, конечно, в конце… В общем, мы с матерью подумали и решили так. Тебе надо уехать отсюда. Это легко: сейчас ничто тебя здесь не держит — ни семья, ни работа… Разве что мы… немножко. Езжай в Англию, возьми пару журналистских курсов в университете, отточи язык, поучись новой технике. У нас есть немного денег — на год тебе хватит. На прошлой неделе я разговаривал со своим давним приятелем из службы Би-Би-Си. Он обещал помочь. А через год, когда здесь начнется настоящая заварушка, такие репортеры, с хорошим английским языком, западной техникой и югославским опытом будут везде нарасхват. Представляешь, какие перспективы, сынок? Настоящая работа, крупнейшие мировые агентства, ведущие газеты… Эх, мне бы твои годы!..

Саша задумался. Все это звучало очень неожиданно, но в то же время и очень реально. Отец никогда не ошибался в своих прогнозах. Да и потом, действительно, на кой черт ему сдался этот сумасшедший город с его порнушной журналистикой и порнушным, ненатуральным весельем, с войной, маячащей на горизонте? Что, кто у него здесь — друзья?.. любимое дело?.. любимая женщина?.. — никого, кроме родителей. Гм… а родители — этого мало?

— А как же вы? — спросил Саша не очень уверенно. — Да и потом — деньги. Год в Англии стоит уйму денег, а уж за учебу там могут заплатить разве что нефтяные шейхи…

— За нас не волнуйся, сынок, — мягко возразил отец. — Что с нами станется? Мы тут с матерью как рыбы в воде, всю жизнь в этом аквариуме плаваем. А денег я тебе дам достаточно. На Кембридж, конечно, не потянет, но на год в Бирмингеме — вполне. Да и друзья обещали помочь: проведут тебя по льготному тарифу и все такое. Ты ж меня знаешь, я зря говорить не стану. Ну, решайся!

— Я не могу взять у вас деньги, — сказал Саша уже сугубо для очистки совести.

— Глупости! — улыбнулся отец. — Деньги я тебе и не думаю дарить. Как же, разбежался… Я их тебе даю в долг, под грабительские проценты. Начнешь работать на «Таймс» — вернешь вдвое. Договорились?

Через три недели родители провожали Сашу на лондонский рейс. При полной внешней логичности происходящего его не покидало странное чувство, будто что-то здесь не так, что-то нехорошо, даже очень нехорошо. Нет, не с его, сашиной стороны, и уж конечно, не с родительской — а будто как-то вообще: в воздухе, в сером небе над городом, в грязных сугробах на обочинах, в расклеенных повсюду плакатах предстоящего референдума. Мать плакала особенно горько, а отец, непривычно крепко обняв сына, отвернулся, и Саша в полнейшем изумлении заметил слезы у него на щеках. Видеть отца плачущим ему не доводилось до этого никогда, даже на похоронах деда и бабушки.

Самое интересное, что где-то в глубине сашиного сознания существовал и ответ, объясняющий эту странность, но ответ этот был, видимо, каким-то неловким, негабаритным, с торчащими во все стороны штангами и углами, и по этой причине он, ответ, так и не смог пролезть тогда в тонкие опрятные каналы, ведущие в область ясного понимания. Саша еще немного помучился, пытаясь протащить его куда надо, но потом устал, и где-то над Альпами, рассердившись, прекратил свои бесплодные попытки. Впереди расстилалась новая жизнь с новыми задачами и вызовами, и самокопание представлялось при таких перспективах непозволительной роскошью.