Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 44

Кроме этих, есть и другие комнаты. Однажды Пари показала мне палату, из которой никто никогда не выходил.

– Тут кое-что происходит, Форуг. Кое-что нехорошее. Иногда они приходят ночью и уводят тебя. Вот и ее так же увели.

– Кого – ее? – тихо спросила я и, движимая жалостью, а вовсе не любопытством, попросила Пари рассказать, в чем дело. Я решила, что ее измученный разум выдумал эту историю, а я отведу ее в то место, о котором она говорит, покажу, что бояться нечего, и она успокоится. – Кого они увели, Пари?

Она потупилась и ничего не ответила.

– Ну пожалуйста, покажи мне, куда они ее увели. – Я взяла Пари под руку.

В лабиринте длинных коридоров клиники было темно; там и тут неожиданно обнаруживались все новые комнаты. Мы тихонько выскользнули из палаты, еще тише взошли на второй этаж, а потом и на третий. Поднимаясь по лестнице, Пари крепко держала меня за руку. Дверь в конце коридора была открыта. Мы подошли и заглянули внутрь.

– Здесь. – Пари обвела рукой палату.

На стуле в углу сидела женщина, сложив руки на коленях и скрестив ноги. Голову ее покрывал яркий узорчатый платок, странно контрастировавший с ее серой сорочкой и душной, запущенной комнатой. Мы замерли в считаных шагах от женщины, но она, казалось, не замечала нас.

– Кто это? – прошептала я.

Пари пожала плечами, не сводя глаз с женщины.

– Раньше она жила в палате напротив меня. Иногда я видела ее в душевой. Она часто плакала, но вообще… была безобидной.

– И что с ней случилось?

Пари нервно моргнула, пожевала губами и ответила:

– Ее увели. Дело было рано утром, все еще спали. Ее увели и обрили ей голову. Велели закрыть глаза. Она закрыла глаза. Велели ей петь. Она запела песню.

– А потом?

– Просверлили ей в черепе дыру и принялись вырезать все, что болит. «Пой», – говорят. Она пела, пока могла. А когда перестала, они поняли, что все кончено, и остановились.

Женщина с жутким спокойствием таращилась в пустоту. Она была совсем близко, но не замечала нас.

– Медсестры потом обсуждали ее, – еще тише продолжала Пари. – Поздно вечером. Так я и узнала, что случилось. После того, что с ней сделали, она не могла ни ходить, ни говорить. Смотрела в стену, теребила повязку на голове. Прежде волосы у нее были каштановые, но после этого отросли пятнами – тут черные, там седые, – и санитарки стали повязывать ей платок. Ей-то самой до цвета волос не было дела, что ты. А вот их он раздражал. – Пари скользнула по мне взглядом. – Ты мне веришь?

Чушь какая-то, подумала я, но Пари взяла меня за руку, я сжала ее ладонь и ответила:

– Верю.

Пари кивнула и продолжала рассказ.

– С тех пор она никого не замечала, точно от нее осталась одна оболочка. Будто ее здесь нет. Так продолжалось долго. А потом случилась странная штука. К ней пришел муж. Она неделями молчала, ни на что не реагировала, но как увидела его, вскочила и прокусила ему палец до самой кости. Он больше не приходил, а ее увели в эту палату, да так и оставили.

– И она никуда не выходит?

Пари покачала головой.

Я вдруг устыдилась, что глазею на женщину. Я опустила взгляд, но потом вновь подняла.

– И к ней никто не приходит? – уточнила я.

– Никто не знает, что она здесь.

Однажды, вскоре после этого случая, я вернулась к себе после душа и обнаружила на койке газету. Она была открыта на странице с моей фотографией, той же самой, что сопровождала статью «Возмутительная интрижка Фаррохзад». «Ходят слухи, будто Форуг Фаррохзад сошла с ума, – писал автор. – Будем надеяться, что это всего лишь слухи, а если и нет, то она скоро поправится, но горе тем дочерям Евы, кто вопреки Божьей воле берется за перо. Их ждет такая же участь».

Я опустилась на койку, прочитала статью до конца. Мой брак, мои стихи, мои поездки из Ахваза в Тегеран – все это выставили причинами, приведшими к сумасшествию.

Я аккуратно сложила газету пополам, потом вчетверо и спрятала под матрас, как в девичестве свои стихи. Статья вышла жестокая, злая, но она служила мне доказательством – единственным доказательством, – что люди знают: я еще жива.

17

Бесстыжая. Безрассудная. Склонная к депрессии и деструктивному поведению. Беспорядочная. Легковозбудимая. Дерзкая. Бессовестная. Одержимая навязчивой идеей. Скрытная. Непредсказуемая. Cумасбродная.

Лет через десять, пытаясь переосмыслить то время, я раздобыла свою медицинскую карту из клиники Резаяна. Тонкая, перехваченная резинкой; на ее страницах я впервые увидела бисерный почерк доктора Резаяна. Короткие записи, не больше абзаца. Вот как он описал нашу первую встречу пятого сентября:

Пациентка признает, что неоднократно оставляла мужа и сына. Тешит себя иллюзией литературной карьеры, не осознает свое теперешнее положение и последствия своих поступков для себя и семьи. С момента, когда попала в клинику, стала спокойнее, хотя все еще тревожна. Высокомерна, витает в облаках. В клинике есть образцы сочинений пациентки, по пристальному рассмотрению эти документы подтверждают вывод о помрачении рассудка.

Меня поразила не только лаконичность, но и безапелляционность этой записи. Доктор Резаян сочинил эти строки, увидев меня всего лишь дважды: в доме моего отца и когда общался со мной в клинике. Обе наши встречи длились не более четверти часа.

Листая страницы карты, я наткнулась на справку. В графе «характер заболевания» значилось «психическое расстройство». Я спокойно прочла эти слова, они не задели меня за живое, но, когда я дошла до раздела «рекомендованное лечение», у меня екнуло сердце. Там все тем же бисерным почерком было написано: «Электрошоковая терапия».

Вначале всегда мигала красная лампочка на стене. Мигала красная лампочка, в полумраке плясали тени, потом вступал запах хлорки и тухлых яиц.

Рано утром меня увели из комнаты двое мужчин в белых халатах и белых брюках. За все время, что я провела в клинике, я не видала мужчин, кроме доктора Резаяна, да и его давно не встречала. Один из мужчин схватил меня за плечо и грубо встряхнул. Они притащили меня в ту часть клиники, где я еще не была. Сонная от таблеток, я не сопротивлялась. Мы прошли до конца коридора, мимо душевой. В палатах было тихо, из кранов в душевой не лилась вода, слышно было лишь, как я шлепаю резиновыми тапками да мужчины стучат каблуками ботинок по плитам пола.

– Госпожа Фаррохзад, – услышала я, когда вошла в сумеречную комнату.

Еще один мужчина в белом халате. Я не сразу узнала в нем доктора Резаяна: в прежние наши встречи он был в костюме и лавандовом галстуке. Мужчины положили меня на высокий стол, привязали к нему мои ноги и руки. Явилась голубоглазая медсестра, натянула черные резиновые перчатки. Она намазала мне виски гелем; помню, я следила за ее руками как завороженная. Помню, что сорочка моя задралась, обнажив ноги, помню, как давили веревки на щиколотки и запястья, как едва ли не с нежностью улыбалась мне медсестра, готовя меня к тому, что последует дальше.