Дилемма выжившего - Кристина Двойных Страница 44

Проще простого ведь. Давай, Даня. Рассказывай.

Кружка чая приземлилась на стол. Света не сводила с Дани глаз.

— Моя мама… — начал он и вдруг обнаружил, что больше не может дышать. Простые слова, найденные, но не озвученные, попытались вырваться из него как будто все разом — и стали поперек горла.

Так же неожиданно они исчезли, оставив Даню растерянным и безоружным под внимательным Светиным взглядом, который вдруг исказился, потерял четкость, поплыл…

— Данечка…

Света придвинулась ближе, прижимаясь к нему всем своим теплом, гладя его почему-то мокрые щеки невесомыми ладонями, оставляя беспорядочные поцелуи на его лице. Он пытался сказать ей, чтобы она не волновалась, извиниться за это ужасное представление, — но первое время получались только всхлипы.

А потом он смог произнести все свои простые тяжелые слова.

— Версаль курильщика, — подняла брови Света, разглядывая люстру — мутировавшую снежинку с подвесками-капельками, «стекающими» с каждой грани. Прислонившись к двери, Света изучала полки со статуэтками, картины, салфеточки, сборники французских стихов, к которым никогда и не притрагивались. Затем сделала вдох — и скривилась. — И пахнет здесь, как в отделе парфюмерии в Ашане.

Даня усмехнулся. Он сам толком не знал, зачем привел Свету в этот храм за витражной дверью, но теперь он смотрел, как она одну за другой низводит его святыни до банального хлама, и не мог оторвать взгляд.

— Вот здесь ты отчитывался ей каждый день? — указала Света на расшитый бутончиками лаванды пуф.

— Да.

— А вот сюда, — блестящий ноготь постучал по тонконогому журнальному столику, — ты ставил ей поднос с чаем и этими… мела… мела…

Она пощелкала пальцами, пытаясь вспомнить слово.

— Мадленками, — подсказал Даня.

— Ну не жлобство ли? — Света подошла к книжным полкам и бегло просмотрела названия. — Ты много отсюда прочел?

— Нет. Парочку из Гюго… ну и «Графа Монте-Кристо».

Следующим на очереди было мамулино фото из Парижа. На нем она, в черном платье и с красными губами, делавшими ее еще более роковой и высокомерной, затмевала собой Эйфелеву башню на фоне.

— Красивая, — сказала Света, поставив фоторамку на место, с небольшим сдвигом. Даня сделал себе заметку поправить потом. Света пощелкала переключателями торшера, немного полюбовалась цветными ажурными тенями на стенах. Заглянула в лица статуэточкам веселых пастушек с выпрыгивающими из корсетов грудями. И наконец уселась в мамулино кресло.

Даня затаил дыхание. Мамуля сидела в нем величественно, с прямой спиной и с его судьбой на ладони: захочет — сожмет, сомнет, и останется горстка пыли. Возможно, поэтому широкое кресло с резными ручками и цветочной обивкой с детства внушало Дане смутное чувство опасности. Тогда, приходя сюда полить цветы в мамулино отсутствие, он робел и старался как можно скорее прошмыгнуть мимо кресла. И только за витражной дверью смеялся над своей глупостью: ну что это несчастное кресло может ему сделать? А затем все повторялось.

Света опустилась в него так непринужденно, даже не подозревая, что этой «винтажной рухляди» можно бояться. Устроившись поудобнее, она закинула ногу на ногу и принялась легонько покачивать ею, не сводя с Дани глаз. А он почему-то уставился на ее носок. В эпоху ярких принтов, вызывающих надписей, Квантовых Шевченко и неодинаковых пар, выглядывающих из-под штанин каждого второго, Светины носки были просто черными.

Микки-Маус на ее футболке издевательски смеялся. Он как будто знал то, что знал Даня. Со своими вьющимися, едва высохшими волосами и хулиганской улыбкой, Света в этом кресле казалась ребенком, забравшимся на люк танка. Хотелось забрать ее оттуда как можно скорее. Увести за руку в безопасность. Туда, где они оба смогут дышать свободно.

— Вернемся на кухню? — предложил Даня.

— Как насчет остаться здесь? — предложила Света, склонив голову. И от ее тона, от ее взгляда по всему телу Дани пробежали мурашки.

Еще никто не отказывался от своих детских страхов так охотно, как он, когда срывал с нее дурацкого Микки-Мауса, целовал подставленную шею и млел от сдавленного «Щекотно!», пытаясь одновременно разобраться с ее шортами и своими штанами.

Они занялись любовью в мамулином кресле, и, если бы многочисленные херувимчики, не слишком целомудренные пастушки и строгая женщина на фоне Эйфелевой башни могли отвести глаза, они бы это непременно сделали.

Но они не могли.

С 2000 года в украинских школах действует двенадцатибалльная система оценивания.