Баржа смерти (сборник) - Михаил Аранов Страница 43

Вот опять Ленинград. И хотелось бы думать, что, наконец, начнётся спокойная жизнь. Где-то в Финляндии шла война, которая началась в ноябре 1939 года. Но в газетах о ней особенно не распространялись. Будто её и не было. Почему-то ее называли теперь «не войной с белофиннами», а всего лишь, «финской компанией». В декабре 1939 года газета «Правда» вдруг сообщила советским людям о происках империалистических кругов Англии и Франции: «ТАСС уполномочен передать следующую оценку авторитетных советских кругов резолюции Совета Лиги Наций от 14 декабря об «исключении» СССР из Лиги Наций. Совет Лиги Наций принял 14 декабря резолюцию об «исключении» СССР из Лиги Наций с осуждением «действий СССР, направленных против Финляндского государства… Следует, прежде всего, подчеркнуть, что правящие круги Англии и Франции, под диктовку которых принята резолюция Совета Лиги Наций, не имеют ни морального, ни формального права говорить об «агрессии» СССР… Они совсем недавно решительно отклонили мирные предложения Германии… Они строят свою политику на продолжении войны «до победного конца». Уже эти обстоятельства, изобличающие агрессорскую политику правящих кругов Англии и Франции… правящие круги Англии и Франции лишили себя и морального, и формального права говорить… об «агрессии» со стороны СССР».

На всех предприятиях Ленинграда прошли собрания, осуждающие происки империалистов Англии и Франции.

Саша вернулся с войны живым и здоровым. Всю финскую компанию он прослужил политруком роты. Ведь война началась, потому, что: «Терпению советского народа и Красной армии пришел конец. Пора проучить зарвавшихся и обнаглевших политических картежников, бросивших наглый вызов советскому народу и в корне уничтожить очаг антисоветских провокаций и угроз Ленинграду!» ^[25] И эту непреложную истину ставить под сомнение политрук Троицкий не смел.

А о самой войне Саша почему-то не любил рассказывать. Будто, обязан был скрывать какие-то тайны. Каждый раз, когда речь заходила об этой «финской компании», всё сводились в его рассказах о неких зловредных «кукушках».

Он продолжал службу в Красной Армии. Полк его находился в Луге. Это недалеко от Ленинграда. Но Вера своего мужа видела не часто. Иногда она срывалась и мчалась на Варшавский вокзал. Час ехала на электричке, чтобы постоять около КПП несколько минут со своим Сашей.

А совсем недавно, недели не прошло, как супруги Григорьевы вернулись из Ярославля, Константину Ивановичу пришло письмо с приглашением на работу. Верочка вбежала в комнату, размахивая письмом: «Папа, пляшите! Вас на работу зовут».

Константин Иванович встал с дивана и неуклюже потоптался, изображая танец, чем вызвал хохот дочки и улыбку жены.

Приглашали на Прядильно-ниточный комбинат имени С. М. Кирова.

– Это ж на краю света, – воскликнула Катя, – через мост, а там уже Охта! Лучше подождать, может, куда поближе позовут. И как тебя, Костя, в такую даль угораздило?

– Да от безнадёги туда заглянул. Везде меня не очень ласково встречали. Правда, и там ничего реального не обещали. Однако, вот на тебе, – Константин Иванович морщится, как от зубной боли. Собственно говоря, зуб действительно болит. Теперь надо бы к зубному врачу поторопиться.

– Костя, этот комбинат! Это ж к чёрту на кулички? – Катя пытается быть убедительной. Не столько аргументами, сколько менторским тоном.

Менторский тон Кати уже не новость. Да и к резонам её «на краю света», «к чёрту на кулички» Константин Иванович нынче странно глух. И в самом деле, производство на комбинате имени Кирова ему знакомо по опыту на Локаловской, ах ты Господи, фабрике «Заря социализма». Возможно, это и заинтересовало начальство комбината.

Катя всё же заметила, что на дорогу придётся тратить больше часа. Хотела сказать: «В твои-то годы». Но, взглянув на мужа, увидела, что он уже загорелся, правда, каким-то неверным пламенем керосиновой лампы.

И вот Константин Иванович ни свет, ни заря отправляется на свой комбинат.

Сашеньке пошёл уже второй год. Его устроили в ясли. Катя и Вера работают в школах, но в разных.

Так решила Катя. У Веры никакого опыта учительствовать не было. Она надеялась, что мама рядом. Но Катя опять проявила характер. «Опять» – это было только в понимании Константина Ивановича. Дочерям, как он считал, этого знать не следовало. Все школьные проблемы дочери Катя обещала решать дома. Константин Иванович уже засыпал, а жена с дочерью всё сидели за столом, заваленным школьными тетрадками. И у младшей дочери всё было успешно. С вечернего отделения медицинского института её перевели на второй курс дневного отделения. И по настоянию Гриши Надя перешла на факультет оперативной хирургии. Сам Гриша был терапевт-инфекционист. «Вот, если я ногу сломаю. Так у меня под боком жена-хирург», – смеялся Гриша.

Январь 1941 года выдался на редкость суровым. Морозы стояли нешуточные, под тридцать градусов. И езда на работу представлялась Константину Ивановичу просто мукой. Пересадки с трамвая на автобус, и ожидания на остановках, когда ледяной ветер пронизывал до костей. Модное зимнее пальто тридцатых годов изрядно износилось и уже не грело. Дочь и жена справили ему зимнее пальто на вате с кроличьим воротником. И надо было приложить много усилий, чтобы Константина Иванович его надел. Катя только издали улыбалась, пока Вера напяливала на отца это пальто. Разглаживала плечи, одергивала подол. К зеркалу его не допускали, зная капризный нрав старого модника. Во время очередной примерки Катя испуганно приложила палец ко рту, когда ей показалось, что у дочери вместе со смехом проскочит слово «модник». Старик-портной, чьё изделие примерялось на Константина Ивановича, сидел в углу комнаты и сердито молчал. Только один раз проскрипел: «Интелехенция».

Но терпения портного хватило ненадолго. Во время очередной примерки и предложения Веры в одном месте ушить, в другом отпустить, портной встал, молча вынул пачку денег, и сказал: «Вот ваши деньги за пошив и материал на пальто. А само пальто я забираю. В такие морозы его с руками оторвут у меня». И тут уж в переговоры пришлось вступить Кате. Она взяла портного под руку, увела его на кухню. О чём-то с ним долго беседовала.