Религия бешеных - Екатерина Рысь Страница 43

Но пока я просто выходила последней из крошечного лифта. И жестоко отдавалась своему новому порочному кайфу: наблюдать, как к двери Тишина подходит Соловей. Название картины не снилось самым закоренелым «митькам». Название гласило:

«Бывший политический заключенный — БПЗК — Сергей Михайлович Соловей, кайфуя, в принципе, достаточно ровно, под вечер приехал в Новогиреево к своему другу и партийному товарищу Анатолию Сергеевичу Тишину, милейшей души человеку, бывшему патологоанатому, не только себя, своего сына, но и все вокруг неумолимо сжигающему в крематории неистовой революционной борьбы, в данный же момент злостно пихающему на первую полосу верстаемой им политической газеты «Генеральная линия — Лимонка» здоровенную полупорнографическую фотографию «бабы с…», придавая всему исключительный революционный пафос и контекст».

Трагедия заключалась в том, что я при этом с непоправимостью измены каждый раз становилась свидетельницей совсем другого расклада.

«Политический заключенный поэт Сергей Соловей, выпрыгнувший из окна поезда Санкт-Петербург — Калининград на территории Латвии на скорости 70 км в час, 17 ноября 2000 года вместе с нацболами Журкиным и Гафаровым, вооружившись муляжом гранаты, оккупировали башню Святого Петра в Риге и потребовали освободить арестованных в Латвии нацболов, выпустить из латвийских тюрем всех стариков — красных партизан и чекистов — и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО… и получили в Латвии немыслимый срок «за терроризм». Был доставлен к хозяину зоны на крестины, чтобы по доносу быть посаженным в карцер, чего он, нашедший себя в отрицании режима и голодовках, и добивался, а потому даже в карцер он не будет посажен, а уже через месяц его потащат на пересуд, где он будет ох…ать, наблюдая, как хозяин старается доказать суду, что этот заключенный — «хороший», а вся масса взысканий на него была наложена несправедливо (!), и зона ахнет, узнав, что Соловей выходит, отсидев 3 года вместо 15».

«… подкрался незаметно». Вот как называлась эта картина.

От лифта до двери — три шага. За это время Соловей успевал в крошево изломать матрицу этого подъезда.

Его черным, нешироким, жестко очерченным плечам достаточно было раздвинуть коричневатый сумрак лестничной площадки. И за его спиной эхом проносился железный лязг. С автоматическим щелчком жаждали захлопнуться даже прутья на перилах.

Решетки всего подъезда… РЕШЕТКИ ОБРЕТАЛИ СМЫСЛ.

Они вдруг проступали из всех углов и начинали кромсать мягкие размытые полутени, нагло разоблачая собственное предназначенье. Пространство разрубалось на клети, на здесь и там, на черное и белое, на свет и тьму. Белый день в железных распятьях оказывался намертво пригвожденным к прутьям. С той, другой, навсегда другой стороны окна. Клейма четких узких теней от черных вертикальных, приваренных к окну полос железа чертили ступени и стены и подбирались к ногам.

Подъезд превращался в зарешеченный колодец.

Решетки спиралью Бруно опутывали лестницу, намордниками топорщились на окнах. Они под себя перекраивали пространство, наползая со всех сторон. И сжимались, сжимались…

Их магнитом тянуло в одну точку — сквозь перекрытия, сквозь лестничные пролеты. Они все были нацелены в спину. В спину, в затылок, в опустошающе незащищенную шею с выбритым кантом черных стильных волос над черным воротником пиджака. Они тянулись, чтобы сомкнуться на этой шее…

А черные плечи уже независимо и незаметно подплывали к темному провалу двери. Неслышных шагов делалось необъяснимо больше, чем необходимые три. Приподнятые плечи покачивались в такт крадущейся — правое плечо вперед — походке… Меня гипнотизировал этот сплав: обреченная сутулая спина — и гордая посадка головы, небрежно открытое зубам мира горло, дерзко вздернутый подбородок и сверлящий взгляд. Поверженный, но непобежденный…

Черные плечи подплывали к двери…

И сквозь ткань пиджака в глаза шибала роба.

Хомут воротника, уязвимая истонченная шея… Слишком темный для июня загар вопил о лесоповале. Легкий наклон вперед, придавленная к земле осанка. Навсегда оцепеневшая под тяжестью навалившихся сзади на спину решеток. Искривленная, с закругленной спиной, но прочная выправка под мрачным панцирем ткани. Ни тени слабости и неуверенности. Ощутимый сквозняк жесткого недвусмысленного предупреждения. Даже не пытайся подойти. Даже случайно не смотри в эту обманчиво худую спину…

Черный ворон, матово поблескивающий опереньем. Гриф, птица терпеливая…

Жестко очерченными плечами он занимал именно столько пространства, сколько занимал. И ни миллиметром меньше. Он как угодно мог перетекать, уклоняясь и меняя положение, меня поражала его способность в самой густой толпе никогда не сталкиваться со встречными. Но своей территории он не уступал ни на йоту. Мог еще отставить в сторону локоть. Это пространство тоже становилось его… Вся фигура — гремучая смесь обреченности и глухой угрозы…

Соловью было достаточно промелькнуть на периферии зрения, чтобы в воздухе, как озоном во время грозы, резко повеяло зоной.