Выжить с волками - Миша Дефонсека Страница 43

— Мишке? Что это такое «Мишке»? Ты что, не знаешь фамилию своих родителей?

— Не знаю.

— И откуда же ты пришла?

— С войны.

— Ладно… слушай, мы поищем какие-нибудь документы в мэрии, но если у тебя нет родителей, то надо будет что-нибудь придумать; ты должна ходить в школу, кто-то должен заботиться о тебе! Ты никого не знаешь?

— Нет.

Тогда он сказал:

— Подожди, я сейчас тебе кое-что принесу.

Комиссар — славный человек, он вернулся с чашкой горячего шоколада и бутербродом.

— Кушай сколько влезет, а я скоро вернусь.

Через некоторое время он пришел и сообщил, что одна женщина хочет взять меня к себе — и все будут очень счастливы, у меня будет семья, я не должна переживать.

— Хорошо, а как же остальные, мы сможем видеться?

— Не сейчас, возможно, как-нибудь потом вы увидитесь. А сейчас мы пойдем к этой женщине, хорошо?

Он подвел меня к машине незнакомой мадам. Хорошо одетая, на каблуках — обеспеченная горожанка.

— Понимаете, — обратилась она к комиссару, — все произошло так быстро, я торопилась, но пока она может поспать на диване, а там посмотрим.

На диване… снова! Я опять буду чужой, как у Вираго.

Должно быть, славный комиссар заметил мой взгляд, но не думаю, что он так быстро отказался только из-за этого. Скорее всего, ему не понравилась сама женщина.

— Знаете, мадам, если у вас пока нет кровати, то у меня на примете есть еще два человека, которые тоже хотят взять девочку; это учительницы, так что за ней будут и присматривать, и воспитывать…

— О, хорошо, если так, то я согласна. Значит, у меня вы сможете пристроить другого ребенка.

Мы вернулись в комиссариат, добрый полицейский объяснил, что меня возьмут к себе «две славные женщины, католички, которые будут меня воспитывать», а сейчас он пойдет сообщит им — и уже сегодня ночью я буду спать в кровати.

Я ждала в его кабинете, в руках у меня был мой мешок, который я не хотела оставлять. Со мной все еще были нож, компас, звезды и маленький зеленый Будда на шее. Единственное, что мне принадлежало.

И тут я увидела дедушку!

Я бросилась к нему! Это был самый лучший подарок, он пришел, я могу уйти с ним, он расскажет мне, где мои родители, и я никуда его не отпущу! Дедушка узнал обо мне в мэрии от старых коллег, он уже давно искал меня, и как только ему сообщили, что полиция поймала банду, в которой была маленькая светловолосая девочка, он тут же пришел посмотреть. Он уже не в первый раз приходил сюда и искал меня среди ребят, подобранных на улице. Таких было больше, чем можно себе представить. Много раз он уходил ни с чем, но на этот раз дедушка нашел меня. И назвал мое имя, то самое, что я так ненавидела: Моник Валь. В полиции установили мою личность, нашли фальшивый документ с датой и местом рождения: 12 мая 1937 года, Брюссель. Но больше дедушка ничего не сказал комиссару, кроме того что у меня нет родителей.

— А где папа и мама?

— Никто этого не знает. Цыпленочек, ты должна смириться.

— Значит, я пойду с тобой? Мы же уйдем?

— Как бы я этого хотел, цыпленочек. Но комиссар сказал, что я слишком старый, а он уже нашел двух хороших женщин, которые позаботятся о тебе, научат всему, чтобы ты пошла в школу…

— А ты будешь приходить ко мне?

— Если мне разрешат, я приду…

— А Марта?

— Ее больше нет с нами, цыпленочек. Она заболела и умерла.

А я так мечтала о том, что Марта заплетет мне косы, приласкает меня, вымоет в тазу и сошьет красивую одежду. Я была скорее разочарована, чем опечалена. Я видела уже столько смертей, что теперь не знала, как реагировать. Я не представляла дедушку без Марты. И все равно не могла понять, почему мне нельзя жить с ним. Он постарел и выглядел очень усталым. Это был все тот же дедушка, но уже без прежней силы и задора.

— И где же ты все это время была? У тебя такой вид, будто тебе изрядно досталось.

— Я должна столько тебе рассказать, дедушка! Знаешь, я ушла так далеко, очень далеко. Я была на востоке…

— Потом. Ты мне потом обо всем расскажешь. Как же ты глупо поступила, малышка!

Потом, опять потом. Я ненавидела это слово.

Со мной все еще был мой компас, и я хотела рассказать дедушке о том, как он мне помог. Но дедушка не любил нежности, несколько лет спустя я поняла, что таков был его характер. Он очень мало говорил о Марте, а когда я спросила, от чего она умерла, он ответил:

— Ей пришлось лечь в больницу, она кашляла кровью.

Никаких подробностей. Он никого не жалел открыто, даже себя, и не хотел ворошить воспоминаний. Спустя многие годы, когда мы все-таки смогли жить вместе, он целыми днями сидел в кресле у окна, смотрел в пустоту и курил трубку. Когда наступало время обеда, он молча ел. А когда я хотела поговорить, он отвечал: «В доме моих родителей у папы была фуражка, и когда кто-то за едой начинал болтать, он брал фуражку и хлопал по столу: кушать надо молча».

И он молча ел. Но для меня глубокое молчание старости было внове.

Я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем сыне. Он уважал горе Марты, но все да хотел сделать так, чтобы она забылась. И со мной поступал так же:

— Не переживай, цыпленочек, двигайся вперед, смотри в будущее, все будет хорошо, ты будешь учиться… А прошлое нужно оставить в прошлом.

— Дедушка! Дедушка, подожди! Посмотри! Я сохранила его! Компас, он все еще у меня!

— Ничего себе! Эта штуковина все еще у тебя…

Будто бы эта вещичка, блестящая оттого, что я столько лет, столько километров несла ее во рту, не имела никакого значения.

— Ты придешь меня повидать?

— Да… да…

Но он пришел не скоро. Женщины, к которым меня пристроили, не любили дедушку и боялись его «вредного влияния». Дедушка был кем-то вроде анархиста, он не ходил в церковь и смеялся над священниками; мои опекунши считали, что в свете обучения, которое мне предстояло, я не должна с ним общаться. Дикого ребенка надо выдрессировать и вернуть в общество.