Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани Страница 43

Кашлянув, я слегка наклонилась к микрофону и произнесла записанную в тетради фразу:

– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание, то была очень удивлена, что…

Притихший до того зал – в несколько рядов, как в кинотеатре, небрежно бросив на спинки стульев куртки и пальто, сидели комсомольцы от седьмого и до десятого класса – отчего-то колыхнулся и загудел.

Мне показалось, что в этом гуле скользнуло удивление, поэтому я приостановилась и, обведя зал предельно серьезным, слегка отрешенным, но значительным взглядом, снова сказала в микрофон:

– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание…

Снова гул, уже откровенно изумленный, вперемешку со смешками.

– Когда я попала на первое в своей жизни… – опять повторила я.

Зал так и грохнул хохотом.

Ко мне, ничего не понимающей, упорно старающейся донести свою мысль до других, подбежали две девочки и принялись тянуть шнур, ведущий к микрофону. А я, инстинктивно пытаясь удержать микрофон, стала тянуть шнур к себе. Зал в неописуемом восторге наблюдал за этой героической борьбой. Как потом выяснилось, микрофон на моем выступлении почему-то выключился, и у меня действительно хотели его забрать.

Наконец, когда все прояснилось, я подошла ближе к первому ряду и начала читать свой доклад прямо так, без микрофона, ведь голос мой по громкости не уступал голосу майора Стрельцова.

Нет бы мне продолжить чтение со следующего предложения, но отказаться от намерения плавно развить свою мысль было не так-то просто. И я опять и начала:

– Когда я попала…

Зал лежал, визжал и, может быть, даже писал под себя, но слова, соединившись, как по цепочке, в единый поток, очень быстро захватили внимание. И все притихли, так же как притихали слушатели стихов в моем исполнении на школьных поэтических вечерах.

Я говорила про то, что, попав на первое в своей жизни комсомольское собрание, никак не ожидала, что оно будет таким засушенным и формальным, что лучше и вовсе не собираться, чем лишать себя возможности высказывать живые мысли и чувства. Многие на собрании словно срок отбывают. Так не лучше ли, чтобы дверь для желающих поскорее убежать была открыта? Пусть уходят! Вот только достигнем ли мы когда-нибудь пункта назначения, если никто не знает самого назначения?… Может быть, стоит подумать над этим – над тем, зачем мы все здесь собираемся? Ведь собрания и существуют для того, чтобы обозначать в своем сознании пункты дальнейшего следования.

Когда я закончила и пошла на свое место, меня сопровождал шквал дружных аплодисментов.

Со всех сторон доносилось:

– Молодец, Маша!

Мои одноклассники одобрительно подмигивали, а я в ответ признательно улыбалась, хотя и не понимала: «А почему молодец, если все равно все остается по-старому?» Следующего докладчика опять никто не слушал.

Но не у всех мой доклад, а точнее, моя персона в качестве докладчика, а может, и то и другое вместе вызвали столь единодушный энтузиазм. Когда я пришла на первый после собрания урок труда, Людмила Ивановна, привыкшая обходить меня, сидящую за последней партой без положенного на уроке труда фартука, своим равнодушным вниманием, отложила после переклички журнал, подошла к окну, встала спиной к классу и принялась размышлять вслух:

– Надо же, я думала, что некоторые тут и разговаривать толком не умеют. А они, как оказалось, только это и умеют. Ну, это-то как раз легко. Это вам не горшки выносить, мыть посуду, готовить. У нас все теперь стали выступающими, все хотят объяснять, как надо жить. Ну-ну… А эта дорожка-то и оборвется. А дальше – стена. Вот и поймут потом, что и не шли никуда, а все болтали, болтали.

Людмила Ивановна обычно видела меня что-то там листающую – никак не журнал с выкройками или кулинарную книгу, – не принимавшую никакого участия в расслабленно-вдохновенном колдовстве над тканями и блюдами, и она не испытывала до того ко мне никакого интереса, считая, по-видимому, человеком бесповоротно пропащим. Аналогичное впечатление складывалось и у педагогов английского и особенно грузинского языка. Последние с плохо скрываемым возмущением произносили нараспев, когда я ставила их в известность, что не выучила урока:

– Как? Ты же Кикнадзе! Ну как же ты можешь не знать родного языка?! Такая красивая фамилия – княжеская! Кикнадзе в переводе на русский – Царева… Ну и где, скажите, пожалуйста, твоя царская кровь?

Царскую кровь в себе я не искала, а к происхождению фамилии, как и к грузинскому языку, оставалась равнодушной.

Только однажды мне захотелось изучить грузинский, чтобы иметь возможность читать в подлиннике очень популярного, нравившегося даже домохозяйкам – его читала даже давно забросившая книги моя мама – писателя Нодара Думбадзе. Под его легким, солнечным стилем таилось умение видеть и трагические стороны бытия, и он так глубоко и тонко проникал в мою душу, что произошло невероятное: я обзавелась самоучителем грузинского языка. Но процесс не пошел… Грамматика не давалась сама собой, как литература или история, а тем, что не давалось сразу и при этом не содержало смысла, требуя чисто механического запоминания, я заниматься не любила.

Однако учительнице труда Людмиле Ивановне удалось-таки вселить в мою душу сомнения.

Я и так чувствовала себя человеком бездеятельным и только и мечтала о каком-нибудь дельном и полезном поприще. Мечтала и мечтала… Но не находила его. А тут мне указали на то, что оно, получается, совсем рядом: надо только оглядеться, и непременно найдется кто-то, кто нуждается, допустим, в теплых носках, которые пока никто не догадался связать. Или в стакане чая, который еще не вскипятили.

Но захочется ли мне заниматься столь скучным, однообразным трудом?

Ответ был ясен – нет!

Вот если бы я выносила с поля боя раненых, а потом горшки из-под них, тогда бы поприще, пожалуй, меня вдохновляло.

А чтобы взять и просто помочь матери на кухне…

В общем, сомнения так изгрызли меня, что я, и без того старавшаяся взвешивать свои слова, стала отказываться от присущего мне до того прямого, критического взгляда на мир и живущих в нем людей. Теперь я переносила этот критический взгляд – в сопровождении нескончаемого, на грани с унынием вздоха – внутрь себя.

И в целом это было верно.

Неправильным было только то, что в этой тотальной самокритике мне не на что и не на кого было опереться.

Внутри завелось ощущение, что я вообще ни на что не имею права, раз ношу в себе, как в колыбели, незаметно для себя баюкая их, такое количество недостатков и слабостей. Раз мои представления так субъективны в силу моего личного несовершенства, то я не имею права и на суждения об этом открытом для бесконечного познания мире с его сильными и слабыми сторонами, с его противоречиями и парадоксами.

Критерий истины провалился в обнаружившуюся внутри бездну собственных слабостей и пороков.