Чистота - Эндрю Миллер Страница 43

– Нет… Меня не интересует Зигетта Моннар.

– Доброй ночи, – говорит она.

– Да, – отвечает он, а она ждет, будто хочет удостовериться, что «да» – это просто «да» и за ним больше ничего не последует.

Он смотрит поверх ее головы. Ночь стала еще холоднее, небо – еще более ясным. Звезды светят голубым светом над голубыми крышами. На кладбище насыпи из сложенных костей сияют, точно доспехи древней побежденной армии.

– Будь добра, скажи Лекёру, – просит инженер, – чтобы он запер двери, когда отправит женщин домой. Им не следует оставаться дольше.

Она ничего не отвечает. Уходит. Он кивает ей в спину, поначалу не в силах шевельнуться, затем открывает дверь и, выйдя на улицу, шагает, выбрасывая вперед ноги, словно пытается перегнать собственное смущение. Боже милостивый! Он что, умер бы, если бы ее поцеловал? Стоило лишь немного наклонить голову, пока их губы не встретятся. Арман бы сразу сообразил, что делать, и девушка ушла бы домой счастливая, а не обозленная и обиженная. Что ему помешало? Какая-то нелепая привязанность к женщине, чью благосклонность он давно мог купить по цене новой шляпы? Неужели он не может раз и навсегда устроить свою жизнь разумно, как подобает? Завтра – непременно завтра – он должен составить план, изложить его на бумаге, как он частенько делал раньше. План действий, которому надо следовать, разумную схему, основанную на лучших качествах его характера, высших побуждениях. Делать одно и не делать другое. Одно приведет к успеху, а другое к дурацкому прозябанию… Неужели ему суждено быть только телом, очередным, лишь на время наполненным жизнью экземпляром из тех, что они каждый день выкапывают на кладбище Невинных? Так ли жил Вольтер? Так ли проводил годы великий Перроне, сидевший среди машин и механизмов в своем кабинете в Школе мостов, и вся комната, по крайней мере, в памяти Жан-Батиста, всегда была залита ярким солнечным светом?

Открывая дверь в дом Моннаров, он уже становится спокойнее, собраннее, больше похож на того, каким ему хотелось бы себя видеть. В холле на столе он нащупывает свечу и трутницу, высекает огонь, зажигает фитиль. В щель кухонной двери протискивается кот, бежит за ним по лестнице, немного медлит, наверное, поддавшись соблазну, у комнаты Зигетты и наконец все-таки следует за Жан-Батистом. Инженер ставит свечу на стол, снимает пальто и сапоги, укутывается в шлафрок. Уже полночь? Или еще позднее? Часы лежат в одном из карманов, но ему не очень-то хочется копаться и искать. Он готовит себе лекарство – примерно тридцать капель на ложку кислого вина, холодного, как и все в комнате, – затем раздевается под шлафроком и, покончив с этим, задувает свечу, открывает окно и выглядывает вниз.

Ушли ли женщины? Их не видно и не слышно. Наверное, забрались в палатки завершить то, зачем пришли. Хорошо хоть церковь не полыхает, да и на кладбище вроде бы все в порядке, хотя на кухне в домике пономаря до сих пор горит свет. Будь у него морская подзорная труба, он, возможно, увидел бы, что делается там, внутри, увидел бы за столом Жанну. Ее слезы? Он закрывает окно, задвигает ставни и лезет под одеяло, прижимаясь ногами к теплому боку кота. Темнота, темнота, слышно лишь, как шумит кровь. Лекарство действует быстро. Через одну-две минуты оно нарисует на внутренней стороне век первые ночные гротески, но до этого, до того, как он погрузится в забытье, до того, как сон полностью завладеет его сознанием, вместе с дыханием из его рта вырывается еле слышный шепот.

– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема, что в Нормандии. Каково твое ремесло? Я инженер, учился в Школе мостов. Во что ты веруешь? Во что ты… во что… во… что… во… я… я… я…