Скажи красный - Каринэ Арутюнова Страница 43

Дом без хозяина, старая крепость, склад ненужных вещей.

Устаревшая модель подлежит уничтожению.

* * *

Звонок, который ты собирался сделать, слова, которые хотел сказать, письма, написанные и неотправленные, отправленные и оставшиеся без ответа, лица, звуки, прикосновения, желанные и назойливые, – вот они, еще длятся, твои самые ужасные неприятности, самые злые враги, – ау, где вы, враги, – нет врагов, и друзей тоже нет.

Друзья уходят, становятся никем, ничем, безличным и безразличным глаголом, местоимением, – возлюбленные, любимые, и так просто, идущие мимо. Мы все еще стоим, провожаем взглядом уходящий трамвай, все еще машем, пытаемся ответить, запомнить, но переполнены сны, нет места новым лицам, и мы возвращаемся к старым, – так и бродим, протягиваем руки, хватаем воздух, выдумываем новые сны, заселяем событиями, героями, раздаем роли, главные и второстепенные, а пьеса близится к концу, четвертый акт, третья сцена, вот и декорации, любовно прорисованные, вроде и те же, да не те, – ну, что ж, увидимся, – когда? – а в следующий раз, – когда – кричите вы, пытаясь запомнить, объять, – пускай трагедия, трагикомедия, пусть роль без единого слова, пусть «кушать подано!», безликая массовка, – запомнить до следующего раза, и уж тогда-то, точно не ошибиться, – сыграть все заново, по новым нотам, блестяще выписанной партитуре, в которой каждый звук совершенен, и нет места фальши.

* * *

Отчего глаза у них, будто талые лужицы, – в них проваливаешься и оказываешься в зябком апреле, в могильной птичьей зыбкости, несовместимой с эклектикой городских окраин, рядами девятиэтажек с чернеющими провалами подъездов и бесстыдно раскинувшейся черемухой у входа в торговый комплекс «Родничок», – отчего бредут они себе спозаранку по пыльной обочине, вечные христовы невесты с раздрызганными тележками, полными ненужного хлама и дикой черемши, – их десны живо перемалывают вымоченную в молоке черствую булку, разношенные ступни будто обуглены и навеки утратили чувствительность, – напрасно отводишь ты взгляд от неровных ногтевых пластин на изувеченных артритом пальцах, – одну из них точно зовут Верой, а другую – Любовью, – к ним тянутся бродячие псы и хромые кошки, – когда ты начинаешь свой день, они уже в пути, – бредут к своему детскому богу, вцепившись намертво в обмотанные изолентой ручки, устремив молитвы в омытое дождями небо, бормоча заклинания и заговоры от сглаза и неурожая, – однажды на рассвете они сбросят дряхлую кожу и превратятся в птиц, зорко высматривающих заплесневелые корки и комки хлебного мякиша среди семечковой шелухи. Где же надежда, спросите вы, – что ж, я отвечу, – надежда не умирает никогда…

* * *

Бывают дни, как рыхлая вата или рваные клочья мыльной пены, а бывают, как резиновые мячики.

А бывают, как облака, – их можно провожать взглядом и загадывать желания. На них можно покачиваться, поглядывая вниз, – сидя на краю, выдувать мыльные пузыри, – в них можно кутаться, как в байковое одеяльце, – их можно вспоминать, тасовать, перебирать каждый миг, уже там, внизу, после удара о землю.

Птички небесные

Они влетают в форточку, донельзя трогательные, – крылышками бьют, лапками паркет царапают, ресничками хлопают, – мы такие, – а какие? – лукаво облизывается полосатый хищник, – мы нежные! ранимые! к нам подход нужен! понимание! мы же не какие там нибудь, мы особенные, – влетают они и усаживаются на жердочку, и трепещут нежным горлышком, курлычут застенчиво, а там и вовсе парят под люстрой, в опасной близости, доверившись хищнику, сплетая косички на его мужественной груди, они прикрывают веки и мечтают о том, чего и быть-то не может, – ну, вот, к примеру, что хищник вдруг перестанет быть хищником, а превратится в простодушного травоядного с простодушной же, лишенной клыков сахарной улыбкой, – уже на пороге сладкий оборотень сожмет птичку со всей своей деликатной силой и шепнет доверчиво – останься, мол, останься навеки, – выдохнет все свое простодушие прямо в лицо птичке, прижмется к ее нежной грудке заплаканной щекой, – ах, – пошатнется опьяневшая будто бы от нежданной радости певунья, – ах, – закатит она наивные свои глазки, – ах, – поникнет юркой головкой, – и посмотрит на укрощенного сверху вниз, – на согбенные его плечи, на тоскующий по хозяйской ласке загривок, – ах, – печально вымолвит хрупкая гостья и… выпорхнет в приоткрытую форточку.

Там, на асфальтовой дорожке

Съездил на похороны первой жены, выбросившейся с одиннадцатого этажа из окна собственной квартиры.

Ей было чуть за семьдесят. Ему немногим больше. Последние двадцать лет общались по телефону, – в старухи он записал ее давно, гораздо раньше, чем они расстались. И вот теперь… Всю ночь пил, остался до утра в квартире любовницы, одной из многих, последней, продлевающей его мужскую силу и его жизнь, собственно, – на рассвете вышел на балкон голый, распаренный ее жаром, – мосластый, породистый старик с лошадиным лицом и пепельной гривой. Чиркнул зажигалкой. Затянулся со вкусом и посмотрел вниз. Конечно же, ему показалось. Никого, там никого не было.

Чужая история

А потом, возможно, это не ваша история. Вы в ней – боком, краешком, ненароком. Потому что сольная партия, она уже сыграна, в общем-то, – там уже все давно происходит или произошло, по всем законам жанра, – вильнув хвостами, плавниками, вы вежливо раскланиваетесь и ныряете – каждый – в свою, зарываетесь в нее, – потому что история, в которую вы как бы ныряете, она первей, и, значит, прав у нее поболе, чем… и обязанностей, кстати, тоже.

Но с каждым разом, что интересно, ныряете вы всё как-то более неуверенно, что ли, озираясь, – как будто некую частичку себя потеряли в той, случайной, будто бы чужой, потеряли или оставили, так и не успев застегнуть все пуговички, чтобы гладким, совершенным появиться в первой, ну, не в первой, а той, главной.

А в главной – о, там все схвачено, там все хорошо, тем более что голос у вас мягкий, даже виноватый чуть, а взгляд рассеянный, в себе, не сосредоточенный на милых прежде сердцу мелочах, – тут идет штормовое предупреждение, надвигается гроза, и все трудней дается былая безмятежность, тот самый «райский» как бы уголок, он уже не так благоухает, и птицы райские куда-то намылились. Поспешно, задирая рябые когтистые лапы, в бестолковой и неприличной панике, оставляя на берегу сами знаете что.

Они

…а после столы накрывать. Кушать, говорят они, всё несут и несут, – скифские бабы о четырех ногах, – тесто раскатать, к груди прижать. Подбросить, принять, развернуть. Шкаф внести, сервант. Стекла в нем задрожат-забоятся-зарадуются, и всяких чудес понаставить и ждать, – воскресенья, получки, чуда, отца, мужа, свечу задувать, перины взбивать, косицу плести, живот растить, – между сервантом и курой беспалой, – внести и гладить, беречь, прикрывать, ну и что, что буйный, несчастный, косой, немой, бессловесный, так надо, терпи, говорят, люби, говорят, не люби так живи, – вон и стол уж накрыт, тесто подошло, будто к горлу дитя, и душит, и жжет, подпирает, от изжоги сода, говорят, соды попить, стыдное дело позади, будто в бойне, распять, искромсать, – на жаркое, на студень – руки скрестить, у окна стоять-ждать, платочком, горсткой, крупицей мучной.