Кодекс принца. Антихриста - Амели Нотомб Страница 43

В «Обмане» мне попалась такая фраза: «Посредственность – это равнодушие к добру и злу». Вот оно что!

В то утро я опаздывала и влетела в аудиторию запыхавшись. Но преподаватель еще не пришел, вместо него за кафедрой стояла Христа и о чем-то разглагольствовала.

Я поднялась на самый верх, села на свое обычное место. И тут заметила, что в зале повисла тишина – Христа замолкла, как только я вошла.

Все студенты смотрели на меня, и я поняла, каков был предмет ее обличений. Остаться равнодушной к такому беззастенчивому натиску я не могла.

Все произошло само собой. Я не раздумывая встала и спустилась обратно вниз. Уверенно, заранее смеясь про себя тому, что должно было произойти, я подошла к Христе.

Она довольно улыбалась и ждала, что я наконец сделаю то, чего она так долго добивалась: начну обороняться, кричать на нее, может, даже ударю. И это будет ее триумфом.

Я же обхватила ладонями ее лицо и прижалась губами к ее губам. Жалкие уроки Рено, Алена, Марка, Пьера, Тьерри, Дидье, Мигеля и прочих пошли впрок, на помощь им пришло внезапное озарение инстинкта, и я блистательно исполнила самый нелепый, самый никчемный, самый бестолковый и самый прекрасный трюк из всех, какие только изобрело человечество, – смачный кинематографический поцелуй.

Ни малейшего сопротивления не последовало. Правда, я застигла врага врасплох, а внезапность – залог успеха.

Изложив свои аргументы самым наглядным образом, я оттолкнула Христу. Полная победа. Я повернулась лицом к сборищу разинувших рты дегенератов и звонким голосом спросила:

– Еще желающие есть?

Стрелия этого жеста превзошла все ожидания. Мне ничего не стоило бы метнуть разом сотню дротиков и сразить наповал всю орду. Но, по безграничному своему милосердию, я лишь обвела неприятельские ряды разящим, как меч, победным взглядом, рубанула походя по самым гнусным рожам и покинула зал, оставив поверженного врага грызть землю.

Это было перед самой Пасхой.

Христа уехала на каникулы к своим. А я с удовольствием представляла ее себе в Мальмеди пригвожденной к кресту – фантазия на пасхальные мотивы. Гнусных писем ни я, ни родители больше не получали.

Через две недели снова начались занятия. Но Христа в университет не вернулась. И никто меня о ней не спросил. Как будто и не было никогда никакой Христы.

Мне все еще было шестнадцать лет, я все еще не стала женщиной, но отношение ко мне радикально переменилось. Во мне уважали бесспорного чемпиона по лобзаниям.

Настало лето. Июньскую сессию я завалила: голова была занята другим. Родители уехали отдыхать, а меня предупредили, что, если экзамены не будут пересданы в сентябре, ничего хорошего меня не ждет.

Я сидела дома. Раньше мне еще никогда не приходилось так долго жить одной, и я вошла во вкус; если бы не осточертевшая зубрежка, то я бы сказала, что лучше таких каникул не придумаешь.

* * *

Странное это было лето. В Брюсселе стояла неправдоподобная, тропическая жара, я наглухо закрывала все ставни и сидела в тишине и темноте. Как спаржа в теплице.

Очень скоро я приучилась видеть в полумраке и никогда не зажигала лампу – мне хватало тусклого света, процеженного сквозь жалюзи.

О смене дня и ночи можно было судить только по тому, как прибывало или убывало это скудное освещение. На улицу я не выходила, потому что зачем-то дала сама себе зарок продержаться все два месяца затворничества на домашнем запасе продовольствия. И без свежих продуктов становилась еще худосочнее.

Все, что я учила, было мне совершенно неинтересно. Я собиралась сдать экзамены, только чтобы доказать, что могу, а потом уйти из университета и попробовать себя в чем-то другом. Я примерялась к самым разным профессиям: гробовщика, лозоходца, торговца старинным оружием, цветочницы, художника по надгробиям, учителя стрельбы из лука, печника, мастерицы по ремонту зонтиков, штатной утешительницы, камеристки, продавца индульгенций.

Телефон молчал. Да и кто бы мог мне позвонить, кроме родителей? А они любовались живописными речными берегами, фотографировали шотландцев в килтах, смотрели на сорок веков с вершин пирамид, наслаждались папуасскими кушаньями из мяса последних каннибалов – в общем, развлекались по полной программе.

Тринадцатого августа мне исполнилось семнадцать лет. Телефон не звонил и в тот день. Ничего удивительного: летние дни рождения никогда не отмечаются.

Я и сама осталась равнодушной к этой незначительной дате и с утра, вместо того чтобы работать, впала в прострацию, то есть вроде бы листала учебник политэкономии, а на самом деле мои мысли засасывало в какую-то черную дыру.

Так прошло полдня, и вдруг я почувствовала острое желание увидеть человеческое тело. В пределах моей досягаемости было только одно.

Я встала, лунатическим шагом дошла до шкафа и открыла дверцу, с внутренней стороны которой было большое зеркало. В нем отразилось что-то длинное, спаржеобразное, одетое в широкую белую рубашку.

Тела как такового видно не было, я сняла рубашку и посмотрела еще раз.

Чуда не случилось. Обнаженная в зеркале не внушала никакой любви. Что ж, мне не привыкать, я никогда себя и не любила. И потом, неизвестно, может, когда-нибудь все еще изменится. Впереди много времени.

Вдруг у меня на глазах в зеркале стали происходить ужасающие вещи.

Прошлое овладело настоящим.

Я увидела, как мои руки сначала раскинулись в стороны, точно на распятии, потом согнулись, ладони тесно прижались одна к другой, будто кто-то насильно сложил их в молитвенном жесте.

Потом сцепились пальцы, напряглись, как натянутый лук, плечи, выпятилась от усилия грудь. Мое тело больше мне не принадлежало, посрамленное, оно выполняло гимнастические упражнения, которые велела делать Антихриста.

Так свершилась воля ее, а не моя. Аминь.