Следы на мне - Евгений Гришковец Страница 43

Все мы, когда находили гриб, сразу его не срезали, а подзывали Алёшу, чтобы, якобы, он нашёл и сорвал тот гриб. Тогда мы в лес не углублялись, шли вдоль дороги, ну, может быть, в метрах сорока, пятидесяти от неё. Ушли не далеко, километра на два. И Алёша потерялся.

Он бегал от отца к матери и обратно. А между родителями было метров сорок. Но папоротник, кустарник и высокая трава в некоторых местах были Алёше до плеч, а то и выше. И вот он в очередной раз побежал от мамы к отцу. Мама ещё крикнула отцу: «Алёша пошёл к тебе»……

Спохватились мы не моментально. Минут через 7-10. Мама крикнула: «А где Алеша?»

И началось.

Сначала опасности никто не почувствовал. Звали, ходили, искали. Далеко он уйти не мог. Звали, ходили. Потом забегали. А потом начался ад! Пришло осознание того, что мы ищем его уже сорок минут и не находим. Зовём, а он не откликается.

Вдруг такой знакомый, любимый и самый обычный лес превратился в зону ужаса и отчаяния. Но ещё не верилось, что то, что происходит, это реально. Не буду описывать этот ад. Не буду описывать лицо мамы, глаза отца, крики бабушки (царство ей небесное).

Через два часа поисков мы все были близки к безумию. Мы метались и метались по кругу, кричали охрипшими голосами, выли, плакали. А потом отцу пришла в голову спасительная идея: надо поднимать деревню на поиски.

Колбиха поднялась быстро, как солдаты в ружьё. Никого не нужно было уговаривать или долго что-то объяснять. «Ребёнок в лесу» — всем в деревне было всё понятно и люди реагировали на эти слова, как моряки на крик «человек за бортом». И все мужики, старики и тётки, пьяные и трезвые, пошли в лес. А солнце уже шло к закату, а там вечерний туман… Об этом не хотелось даже думать и никто об этом не говорил. Искали ещё долго. Мама была в полуобмороке. Нашли недалеко от того места, где потеряли. Мы прошли по тому месту тысячу раз и не видели его, сидящего, полусонного и оцепеневшего от страха под покровом густого, ярко-зелёного папоротника. Нашёл Алёшу Хайрулин. Да, тот самый, который пил, бездельничал, топил в реке технику. Тот самый Володя Хайрулин.

Алёша нашёлся. Наша соседка Клавдия Владимировна сказала: «Слава тебе, Господи!» — и все пошли по домам, не ожидая от нас благодарности и признательности.

— Нашёлся? — кричали из лесу.

— Нашёлся! — кричали другие голоса.

— Ну, пошли домой, — тихо говорил кто-то.

Хайрулин тоже пошёл. Он потом даже удивлялся нашей ему благодарности и никогда ею не злоупотреблял. Пол деревни старались у моих родителей перехватить «до получки» на выпивку — Хайрулин не исключение. Чаще всего все получали отказ. Но Хайрулин не злоупотреблял нашей благодарностью, и ни разу не намекнул на свои заслуги.

А бабушка (царство ей небесное) чуть ли не целовала его всё время, пока у нас в Колбихе был дом и пока мы не уехали далеко-далеко. Бабушка покупала ему фланелевые рубашки, покупала подарки и одежду его детям, и не забывала купить и привезти ему бутылочку какого-нибудь дагестанского коньяка со звёздочками или бутылку хорошей водочки.

— Пусть Володя всякую дрянь не пьёт, — говорили она, — всё равно напьётся, так пусть хорошего выпьет.

А Хайрулин подарки принимал, искренне был признателен, и всё удивлялся, мол, за что такая милость и благодать.

Ох и спасибо Володе Хайрулину. Долгих лет ему! Пусть живёт, как может и как хочет. Пусть ему будет хорошо!

Когда я вспоминаю Колбиху, меня охватывает неуёмное и очень тревожное желание что-то важное сохранить. Но я понимаю в то же самое мгновение, что сохранить ничего нельзя. Жизнь не зафиксировать, не передать, не удержать! Я не смогу передать или пересказать, как говорила наша соседка Клавдия Владимировна. Не смогу передать её интонации, её обороты, её словечки, её истории. И даже, если бы я сделал тысячи снимков, записал бы массу рассказов, всё равно, эти записи и фотографии ничего не сохранят и не сберегут. Даже для меня они будут только иллюстрациями к моим воспоминаниям, переживаниям и к моей любви. А любовь не нуждается в иллюстрациях, как жизнь не терпит остановок и неподвижности.

Я пытался рассказать что-то про то, что я видел, чего коснулся и что полюбил. И вот я с ужасом и радостью понимаю, что у меня нет средств и возможностей передать словами то, что я видел, слышал, вдыхал и знал.

Я же догадываюсь, и даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. Купили бы мы дом в другой деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. Но «наш» дом был в Колбихе. У меня в моей жизни есть эта деревня, а не другая.

Я не хотел бы там жить, не смог бы, не могу. И я знаю, что в Колбихе всё будет, как было, если только горожане не скупят там все дома. И какие бы глобальные технические изменения не сотрясали города, как бы не совершенствовался, в том числе, сельский труд, в Колбихе всё будет неизменно. Она либо будет такой, какой я её знаю и люблю, либо её не будет вовсе.

А не будет и не будет! Не мне решать. Само собой всё произойдёт или не произойдёт. Ну, не станет Колбихи, такой, какая есть, что в этом плохого? Сорок некрасивых домов в красивом, но суровом краю? Пол сотни сильно пьющих мужиков и пол сотни менее пьющих женщин, живущих и работающих только, чтобы как-то прожить день, неделю, зиму и дотянуть до тепла? Вот Колбиха. Что в этом хорошего? Что я такое полюбил?

А ещё я помню, когда мы после последней нашей зимы в Сибири, приехали проститься с Колбихой, помню, как радостно нас встретила наша кошка Бася. Она сильно изменилась за зиму. Шерсть её не блестела и не была вымыта специальным шампунем для кошек. Бася явно повзрослела, и даже голос её охрип. Но она была жива-здорова и, явно, любима в доме соседки Клавдии Владимировны.

Бася кинулась к нам, заволновалась, засуетилась, потом неожиданно метнулась обратно в соседский двор. Мы удивились, почему она убежала. Но вскоре Бася вернулась. Она волокла в зубах своего котёнка. Она притащила всех троих своих котят, остальных Клавдия Владимировна сказала, утопили.

Бася, явно, собиралась с нами в город, обратно. Клавдия Владимировна была уязвлена её поведением, но старалась Басю понять и не обижаться. А мы ощущали себя предателями. Мы видели, как заметалась наша кошка, когда мы садились в машину. Она, явно, не верила тому, что происходит. Она рвалась к нам, рвалась в город. И Клавдия Владимировна тоже говорила:

— Да! Хорошая кошка! Шустрая, умная, своего не упустит. Даже Николаич её не шпыняет. Уважает. И охотница. Сколько крыс передушила. Так не только крыс, еще и кротов, и хомяков тоже таскает без счёта. — говорила она грустно. — Но городская она. Вот по всему городская. Ей и место нужно в доме, и, если грязь, лужи на дворе, она из дому не пойдёт. И всё подряд есть не станет. С голоду сдохнет, а не станет. И фасон держит. Городская она. Да ещё тоскует часто, даже смотреть больно. Сидит, смотрит на дорогу и тоскует. Машину вашу издалека узнала.

Мы успокаивали себя, мол, будет трудный и далёкий переезд в другой далёкий город, а там неизвестно что. Мы говорили друг другу, что нашей Басе в Колбихе только лучше. Что в деревне свобода и простор, что в деревне не надо травить её противозачаточными таблетками, что в деревне у неё свободная любовь, а к потомству отношение простое и без сантиментов. А в городе она бы ни любви, ни материнства бы не знала. Мы пытались поверить, что Бася в деревне может охотиться и всегда быть в форме. И ещё мы знали, что Клавдия Владимировна Басю любит и в обиду не даст.