Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист Страница 43

26-го сентября королевская чета, дабы отдохнуть, предприняла, в сопровождении Струэнсе и достаточно скромной свиты, небольшую поездку в Гольштейн. Они должны были посетить Ашеберг, и Струэнсе хотел показать королеве знаменитую хижину Руссо.

Стояла великолепная осень. Несколько холодных дней уже окрасили листья в желтый и светло-малиновый цвет; когда они к вечеру подъехали к Ашебергу, Гора светилась всеми красками осени, а воздух был теплым и свежим.

Это было бабье лето 1770 года. Уже на следующий день они начали свои прогулки.

В то лето он стал читать ей вслух. Она пожелала, чтобы для поездки он выбрал книгу, особенно его увлекавшую. Он должен был выбрать книгу, которая бы ее развлекла, заинтересовала бы ее содержащимися в ней новыми знаниями, рассказала бы ей что-нибудь о самом Струэнсе и подходила бы для того места, которое им предстояло посетить.

Выбрать нетрудно, сказал он, но больше не сказал ничего. Он собирался сделать ей сюрприз, когда они уже будут на месте, в хижине Руссо.

Тогда она все поймет.

На второй день они вдвоем поднялись к хижине. Она сохранялась заботливо и с пиететом, в ней имелись две комнаты, в одной из которых философ должен был работать, а в другой — спать. Кухню там устроить забыли; считалось, что примитивные условия жизни будут немного облегчены, если еду станут приносить слуги из ашебергского поместья.

Она с большим интересом прочла написанные на стенах и потолке стихотворные цитаты, а Струэнсе рассказал ей о Руссо.

Она чувствовала, что совершенно счастлива.

Потом он достал книгу. Они уселись на прекрасный барочный диван, который стоял в рабочем кабинете и который старший Рантцау купил в Париже в 1755 году, а потом велел поставить в хижине, в ожидании визита Руссо. Книгой, которую он собирался ей читать, был труд Людвига Хольберга «Нравоучительные мысли».

Почему он выбрал именно эту книгу?

Она сказала сперва, что его выбор кажется ей слишком мрачным; тогда он попросил ее на мгновение забыть не особенно вдохновляющее заглавие и позволить ему прочесть ей заголовки эпистол, которые, — намекнул он, — создадут совершенно иную картину.

— Чего-то запретного? — спросила она.

— В высшей степени, — ответил он.

Заголовки, действительно, вызвали у нее большой интерес. «Не тратьте время на пустые занятия». «Счастливы только сумасшедшие». «Я не хочу вступать в брак». «Откажитесь от точки зрения, если она уже опровергнута». «Не все преступления и грехи одинаково тяжки». «Только несведущие полагают, что знают все». «Ты будешь счастлив, если вообразишь себя счастливым». «Некоторые грешат и молятся попеременно». «Что нравственно, а что нет, определяется временем и местом». «Добродетель и порок со временем меняются». «Откажись от рифмы в поэзии». «Поэт живет в почете и нищете». «Реформы легко выходят из-под контроля». «Тщательно взвешивай последствия реформ». «Учитель должен не поучать, а хорошо отвечать на вопросы». «Согласие глушит, конфликты стимулируют». «Плохой вкус приносит много пользы». «Больше всего нам хочется запретного».

Здесь, на этом последнем заголовке, она его остановила.

— Это верно, — сказала она. — Это очень верно. И я хочу знать, что Людвиг Хольберг говорит об этом.

— Как Вам угодно, — сказал он.

Начал он, однако, с другой эпистолы.

Она предложила, чтобы он сам выбирал последовательность, с тем чтобы чтение завершилось текстом о запретном. Он начал с № 84, озаглавленного «Что нравственно, а что нет, определяется временем и местом». Он начал читать этот текст во второй вечер после прибытия в хижину Руссо, в последнюю неделю сентября, в Ашеберге — поместье, которое он так хорошо знал, которое принадлежало его прошлой жизни — той жизни, которую он уже почти забыл, и с которой теперь пытался вновь воссоединиться.

Он пытался заставить свои жизни слиться воедино. Он знал, что связь между ними существует, но еще не управлял ею.

В третий вечер он читал эпистолу, которая начиналась с высказывания: «Нравственностью называется то, что соответствует принятой в данное время моде, а безнравственностью — то, что ей противоречит». Потом он прочел эпистолу № 20 в четвертой книге, ту, что начинается высказыванием: «Самое странное качество человека состоит в том, что он сильнее всего жаждет того, что наиболее запретно».

Ей казалось, что у него удивительно красивый голос.

Людвиг Хольберг ей тоже нравился. Голоса Струэнсе и Хольберга словно бы сливались воедино. Это был низкий, теплый голос, говоривший с ней о мире, который прежде был ей неведом; этот голос завораживал ее, она будто бы покоилась в теплой воде, а двор, Дания, король и все остальное оставались за ее пределами; словно в воде, которая несла ее в теплое море жизни, и ей было не страшно.

Ей казалось, что у него удивительно красивый голос. Она сказала ему об этом.

— У вас удивительно красивый голос, доктор Струэнсе.

Он продолжал читать.

На ней было вечернее платье из легкой ткани, поскольку стояло теплое позднее лето, а эта очень легкая ткань идеально подходила для летнего вечера. В ней она чувствовала себя свободнее. Платье было декольтированным. У нее очень молодая кожа, и иногда, когда он отрывал глаза от книги, его взгляд скользил по этой коже; потом взгляд останавливался на ее руках, и ему вдруг вспоминалась мысль о ее руке, державшей его член, мысль, которая когда-то у него возникала, но он продолжал читать дальше.

— Доктор Струэнсе, — внезапно сказала она, — вы должны во время чтения касаться моей руки.

— Почему? — спросил он после очень небольшой паузы.

— Потому что иначе слова делаются сухими. Вы должны касаться моей кожи, тогда я смогу понять значение этих слов.

Он коснулся ее руки. Рука была обнаженной и очень мягкой. Он сразу же почувствовал, что она очень мягкая.

— Проведите рукой, — сказала она. — Медленно.

— Ваше Величество, — сказал он, — я боюсь, что…

— Проведите, — сказала она.

Он стал читать, его ладонь мягко скользила по ее обнаженной руке. Тогда она сказала:

— Я думаю, что Хольберг говорит, будто самой запретной является граница.

— Граница?

— Граница. И именно на границе возникают жизнь и смерть, а потому и наивысшее наслаждение.

Его рука шевельнулась, она взяла ее в свою, подвела к своей шее.

— Наивысшее наслаждение, — прошептала она, — находится на границе. Это правда. Хольберг пишет правду.

— Где же эта граница? — прошептал он.

— Поищите, — сказала она.

И тут книга выпала у него из рук.

Дверь заперла она, не он.

Она не боялась, не стеснялась, когда они снимали одежду; ей по-прежнему казалось, что она пребывает в этой теплой воде жизни, что ей нечего опасаться, что смерть совсем рядом, и потому все так возбуждающе. Все казалось очень приятным, неспешным и теплым.