Раскрашенная птица - Ежи Косински Страница 43

Митька мрачнел, слыша, как солдаты восхищаются винтовкой. Он невольно прикасался к ране, в которой все еще оставались осколки немецкой пули. Эта пуля оборвала его службу снайпера около года назад. Она ежедневно беспокоила его и превратила Митьку Кукушку в Митьку Учителя, как его теперь все чаще называли.

Он был полковым инструктором и обучал молодых солдат искусству стрельбы, но не этого страстно желала его душа. Я видел, как по ночам он лежал на спине и широко открытыми глазами смотрел в треугольную крышу палатки. Наверное, он вспоминал те дни, когда укрывшись среди ветвей или в руинах глубоко в тылу врага, он выжидал подходящего момента, чтобы «снять» офицера, штабного посыльного, летчика или танкиста. Сколько раз ему приходилось смотреть врагу в лицо, наблюдать за его движениями, определять дистанцию, снова прицеливаться. Уничтожая вражеских офицеров, он каждой метко посланной пулей укреплял Советский Союз.

Немецким зондер-командам со специально обученными собаками пришлось много побегать в поисках его тайников. Сколько раз ему казалось, что уж теперь он точно не вернется! И все же, это были самые счастливые дни в его жизни. Митька ни за что не променял бы то время, когда он был одновременно и судьей и исполнителем приговора. Один-одинешенек, с помощью только снайперской винтовки, он лишал врага лучших его людей. Он определял их по наградам, знакам отличия, цвету формы. Перед тем как нажать на спуск, он спрашивал себя, достоин ли этот человек принять смерть от его, Митькиной, пули. Может, стоит подстеречь более подходящую жертву – капитана вместо лейтенанта, летчика вместо танкиста, майора вместо капитана, штабного офицера вместо полевого командира? Каждый его выстрел мог не только убить врага, но и привлечь смерть к нему самому, оставить Красную Армию без одного из лучших ее солдат.

Размышляя об этом, я все больше и больше восхищался Митькой. Здесь, рядом со мной, в кровати лежал человек, который делал мир спокойнее и безопаснее, метко поражая цель, а не молясь с амвона. Немецкий офицер в великолепной черной форме, который занимался тем, что убивал беспомощных заключенных и такую чернявую мелюзгу, как я, теперь, в сравнении с Митькой, показался мне ничтожеством.

Ушедшие в деревню солдаты не возвращались, и Митька начал волноваться. Приближалось время вечерней поверки и их отлучка могла открыться в любой момент. Мы сидели в палатке. Митька нервно метался между кроватей, потирая вспотевшие от волнения руки. В деревню пошли его лучшие друзья: Леня – его земляк, замечательный певец, Гриша – ему Митька аккомпанировал на баяне, Антон – поэт, который лучший всех читал стихи, и Ваня, который однажды спас Митьке жизнь.

Уже зашло солнце и сменился караул. Митька все чаще поглядывал на светящийся циферблат своих трофейных часов. Со стороны караульных постов донесся непонятный шум. Кто-то звал врача, в то время как через лагерь к штабу на всей скорости промчался мотоцикл.

Потащив меня за собой, Митька выскочил из палатки. Из других палаток тоже выбегали люди.

Возле караульного помещения уже собралось много солдат. На земле лежало четыре неподвижных тела. Несколько окровавленных солдат стояли и полулежали рядом. Из их путаных объяснений мы узнали, что солдаты были в соседней деревне на празднике и там на них напали пьяные крестьяне, приревновавшие их к своим женам. Крестьян было слишком много, и солдат разоружили. Четверых солдат насмерть зарубили топором, остальные были сильно изранены.

В сопровождении старших офицеров приехал заместитель командира полка. Солдаты расступились и стояли по стойке смирно. Раненые тщетно попытались подняться. Заместитель командира полка побледнел, но, держа себя в руках, выслушал доклад одного из пострадавших и отдал приказ. Раненых немедленно отправили в госпиталь. Некоторые с трудом шли сами, опираясь друг на друга и стирая кровь с лиц и волос рукавами.

Митька присел у ног убитых и молча вгляделся в их изрубленные лица. Остальные солдаты стояли вокруг.

Ваня лежал на спине лицом вверх. В тусклом свете фонаря, на груди были видны полосы свернувшейся крови. Лицо Лени было разрублено надвое мощным ударом топора. Раздробленные кости черепа перемешались со свисающими обрывками шейных мышц. Разрубленные, изуродованные лица двоих других были неузнаваемы.

Подъехала санитарная машина. Когда тела увозили, Митька больно сжал мою руку.

О трагедии объявили на вечерней поверке. Солдаты с трудом глотали слюну, слушая новые приказы, строго запрещающие любые контакты с враждебно настроенным местным населением и любые действия, которые могут ухудшить его отношения с Красной Армией.

Этой ночью Митька долго что-то шептал, тихо и невнятно говорил и бил себя по голове, а потом затих в сгустившейся тишине.

Прошло несколько дней. Жизнь в полку возвращалась в спокойное русло. Солдаты все реже вспоминали имена погибших. Они снова пели и начали готовиться к приезду полевого театра. Но Митька заболел, и кто-то подменял его на занятиях.

Однажды утром Митька разбудил меня до рассвета и велел мне быстро одеваться. Затем я помог ему перебинтовать ноги и натянуть сапоги. Постанывая от боли, он продолжал быстро одеваться. Убедившись, что все спят, Митька достал из-под кровати свою винтовку. Он вынул ее из коричневого футляра и перекинул через плечо. Пустой футляр он осторожно задвинул назад под кровать, так, чтобы казалось, будто винтовка была на месте. Он снял телескопический прицел и вместе с маленькой треногой положил в карман. Проверив патронташ, он снял с крючка полевой бинокль и повесил его мне на шею.

Мы осторожно выскользнули из палатки и миновали полевую кухню. Когда часовой прошел мимо нас, мы быстро побежали к кустам, пересекли прилегающее к лагерю поле и вскоре отошли далеко от расположения части.

Горизонт все еще был затянут ночным туманом. Светлая полоса проселочной дороги пробиралась между зависшими над полями бесформенными облаками тумана.

Митька вытер с шеи пот, подтянул ремень и потрепал меня по голове. Мы спешили к лесу.

Я не знал, куда мы идем и почему торопимся. Но я догадался, что Митька задумал что-то запретное, что-то такое, что может стоить ему положения в армии и в обществе.

Понимая это, я, тем не менее, гордился, что Герой Советского Союза выбрал меня спутником и помощником в своем секретном деле.

Мы шли быстро. По тому, как Митька прихрамывал и поправлял сползающую с плеча винтовку, было видно, что он устал. Спотыкаясь, он глухо бормотал ругательства, которые обычно запрещал говорить молодым солдатам. Когда он понял, что я слышу его, он приказал мне забыть эти слова. Я согласно кивал, но многое отдал бы, чтобы снова заговорить и произнести эти великолепные, сочные, как спелые сливы, русские ругательства.

Мы осторожно миновали спящую деревню. Дым еще не поднимался из труб, молчали петухи и собаки. Лицо Митьки напряглось, губы пересохли. Он открыл флягу с холодным кофе и, выпив глоток, передал мне. Мы поспешили дальше.

Когда мы вошли в лес, уже было светло, как днем, но под деревьями все еще таился полумрак. Оцепеневшие деревья стояли, как мрачные монахи в черных сутанах, заслоняя поляны и прогалины широкими рукавами веток. В одном месте солнце пробралось через маленькую щель среди крон деревьев и его лучи слепили глаза сквозь растопыренные ладони каштановых листьев.