Декоратор. Книга вещности - Тургрим Эгген Страница 43

Я слушаю вполуха. Теперь я вижу, чего мне от неё нужно и как это банально, тоже вижу. Признания. Пусть эта женщина даст мне понять, что хочет меня, а тогда уж я отвечу, что и рад бы, да вряд ли такое кстати при столь близком соседстве, к тому же мы ведь видимся у почтовых ящиков, правда? Именно настолько я примитивен и прост.

Она снова говорит, что ходит на танцы.

— Что танцуешь? — спрашиваю я.

— Показать? — загорается она.

Нет, нет, отнекиваюсь я, мне медведь на ногу наступил. Причём это правда, Катрине всегда говорит, что я безнадёжен.

— Это совсем другие танцы. Хочешь посмотреть?

Я соглашаюсь в основном из учтивости. Две минуты, говорит она, скрываясь в спальне, расположенной прямо над нашей. Если бы мы с Сильвией... закрутили роман, Катрине слышала бы нас. Тьфу, что за гадкая мысль.

Я пользуюсь паузой, чтобы прогуляться в туалет. Здесь позолоты не пожалели даже на трубы. Стены пронзительно-красные (бордельно-красный, думаю я), сплошь завешанные маленькими зеркалами, круглыми, овальными, квадратными, каждое в своей золочёной рамке. Пуская струю, я вижу себя в десятке отражений. Симпатичный, но взопревший. Слегка перебравший. После танцев откланяюсь, всенепременно.

В гостиной её всё нет, поэтому я доливаю себе вина и делаю два больших глотка. Ещё раз озираюсь в комнате. Глаз уже замылился.

— Боюсь, я слишком пьяная, — гудит она у меня за спиной. — Ну ничего, посмотрим. Там-тарарам-тарара-тарарам!

Фанфары. Я оборачиваюсь. Господи, спаси и сохрани!

Она вырядилась в маскарадный костюм из зелёного прозрачного тюля, украшенный блёстками, золотыми метёлками и стразами. Он состоит из двух деталей, причём верхняя, с длинными рукавами, заканчивается задолго до пупка, на манер тинейджерской моды, в то время как широченные плиссированные брюки, замотанные на щиколотках, с кардинально спущенной талией, фиксируются низко на бёдрах с помощью конструкции, напоминающей распустившийся гардинный шнур. В ушах теперь нечто размером с блюдце, с висюльками, испещрённое филигранью, возможно, из чистого золота, в левой руке кассета. Ноги босые, лак жуткий. Сквозь шаровары я вижу безразмерные чёрные трусы.

— Не смеяться! — вскрикивает Сильвия. — Без костюма не то впечатление.

— Что ты изображаешь?

— Изображаю? Ну...

Она всерьёз задумывается над вопросом.

— Предположим, инкарнацию женского начала, вечной женственности, да? Или мифический образ луны?

Она принимается шарить на полу, там стоит заваленная стереосистема. Орёт попутай.

— Самое главное в танце — свобода. Стремление вырвать тело из узких рамок повседневности и вернуться к истокам, к подлинному. А самое сложное — это отрешиться от идеалов и ценностей Запада.

Из невидимых колонок зазвучала приглушенная хламом музыка, она кажется и современной, и экзотической. Жёсткость басов и электронных барабанов приправлена колокольчиками, стуком дарабуры, визгом уда и диковинными руладами волынки. В сонме этих звуков, на крохотном свободном пятачке пола замерла Сильвия в этнической позе. Вступление. Она улыбается мне мягко и чуть ли не взволнованно.

Потом начинается песня, женский голос поёт по-арабски, догадываюсь я, и Сильвия заводит танец. Сперва она делает махи руками, но потом движения упорядочиваются, а в зрачках, сходящихся всё ближе, читается сконцентрированность.

Такое я видал. Точнее, видел в ночном клубе в Каире, и действо произвело на меня впечатление. Чувствуя, что отвести взгляд было бы невежливо, я безотрывно ем её глазами. В душе потешаюсь над всеми её «инкарнациями женского начала», «свободой тела» и прочим. В Каире дело происходило в тухлом ночном клубе, зрителями были сидящие в полутьме стареющие мужчины, наверно, эрегирующие. Доступное варьете с изюминкой. Однако Сильвия, как выясняется, танцует обворожительно. Её тело создано для танца живота, как для Катрине — в своё время — было естественно заниматься балетом. Сильвия скроена так, что при каждом движении белые пухлые телеса колышатся, растекаясь волнами, нисходящими в зыбкую рябь — я наконец понял, с чего этому дано название «танец живота». Белый круглый живот — кажется, в пупке полагается кольцо? — трясётся и дрожит, вращается соблазнительными кругами, и я вижу, что он абсолютно безупречен. Не плоский, но безупречный. Одно не подразумевает другое. Её живот образует мягкую красивую округлость, которой вторит плавный изгиб бедра. Всё в ней округлое, мягкое. И весомое.

Хотя в танце она кажется невесомой. Мистическим образом в этой чудовищной, забитой скарбом квартире закон всемирного тяготения не работает. Я видел женщин с бесплотной фигурой модели, танцевавших неуклюже, с куда меньшей лёгкостью и грацией. Я улыбаюсь. Сильвия замечает и отвечает мне улыбкой. Она раскраснелась.

Музыка драматически прерывается, и в такт паузе Сильвия оседает на пол. Несколько секунд она сидит прямо, а потом откидывается назад так, что волосы касаются пола. Вступает барабан, колокольчики, лютня и цимбалы, и на моих глазах тело Сильвии от макушки до талии приходит в движение. Вибрируя, она медленно поднимается, теперь спиной ко мне, гораздо ближе прежнего, я могу дотронуться до неё. Вибрации набирают силу, её роскошная задница колышется, как студень, маня и завораживая. Когда музыка взрывается на полную, она принимается танцевать, опёршись руками в пол, половинки попы так и скачут. Через несколько тактов она оборачивается, она так близко, что мне приходится вжаться в кресло, чтоб не слипнуться с ней. Руки Сильвии делают заученные движения. Я вижу, как болтаются груди — на ней, что ли, нет бюстгальтера? — потом она оборачивается: пупок вращается, внутри крутятся капельки пота, я скольжу взглядом по бёдрам, вверх, вниз, снова вверх. «Пизда с совершенно потрясной подушкой», — гнусно и похотливо раздаётся у меня в мозгу. Я заглядываю ей в лицо, она танцует с закрытыми глазами, лик ангельски безмятежен, как у спящего ребёнка, но с игривой полуулыбкой тихого экстаза.

Я тоже в экстазе, но буйном. В ушах стучит кровь. Танец длится ещё столько, что я успеваю сквозь прозрачный тюль впиться глазами в чёрный треугольник трусов, проследить амплитуду его движений, вычленить контуры лобка — «абсолютно потрясающая подушка» — и, чудится мне, учуять его нутряной дух. Танец обрывается.

Сильвия отдувается, у неё пылают щёки.

Магнитофон начинает новую мелодию, но она успевает пресечь её. Когда она склоняется над кассетником и я вижу прилипший к потному заду тюль, я понимаю, что не смогу просто поблагодарить за танец и уйти домой.

Всё же я говорю: «Спасибо за танец».

И начинаю хлопать, от полноты чувств. В звуке одиночных аплодисментов таится патетика и неловкость, но других зрителей здесь нет.

— Понимаешь теперь, о чём я говорила?

Я понял. Никогда ещё я не видел такого сгустка сексуальности. Ночной клуб в Каире не в счёт, детские игрушки. А здесь, в этой квартире, в сердцевине хаоса, Сильвия, известная ранее как поклонница Уитни Хьюстон, посвятила меня в суть чувственности. Я встаю. Мои аплодисменты переходят в овации. Прима подходит с сияющими глазами и блаженной улыбкой, с видом человека, победившего в трудном деле. Вердикт вынесен, у неё есть полное право торжествовать победу: она заставила меня влюбиться в неё.