Последний император - Су Тун Страница 43

Не помню уже, где я подобрал покрытый толстым слоем пыли «Луньюй». Прошло много лет с тех пор, как из дворца Се ушел монах Цзюэкун, который, уходя, просил меня дочитать до конца эту знаменитую мудрую книгу, но я о ней так ни разу и не вспомнил. Я положил тяжелый томик на колени, но взгляд охватил лишь пустоту, и я понял, что времени дочитывать «Луньюй» у меня уже не осталось.

Из всех женских покоев слышались плач и причитания, а дворцовые евнухи и служанки с пепельно-бледными лицами сновали туда-сюда в лабиринте зданий, как безголовые мухи. В покоях наложниц появилась моя матушка, госпожа Мэн, в сопровождении евнухов с отрезами белого шелка. Объяснять, что значит присланный от государя кусок шелка, не было необходимости, и госпожа Мэн, скрывая слезы, лично проследила за тем, как удавились Ланьфэй и Цзиньфэй, завязав этот шелк на стропилах. Потом она понесла оставшийся кусок шелка в Башню Любования Луной.

Ханьфэй, пребывавшая уже на седьмом месяце беременности, оказала госпоже Мэн яростное сопротивление и умирать отказалась, говорили, она изрезала белый шелк ножницами. «Я никак не могу умереть до того, как родится принц, — умоляла она, обхватив руками госпожу Мэн. — Не заставляйте меня, прошу. Если я должна умереть, принесите мне еще один кусок шелка после того, как родится принц».

— Ну, что ты за глупости несешь? — Госпожа Мэн уже беззвучно плакала. — Какая же ты глупенькая. Неужели ты и вправду думаешь, такой день для тебя настанет? Даже если я пощажу тебя, Дуаньвэнь уж точно не пощадит, а он со своей армией скоро ворвется во дворец.

— Не дайте мне умереть, я ношу принца, я не могу умереть. — Голос Ханьфэй сорвался на визг, и она босая выбежала из Башни Любования Луной, госпожа Мэн видела, как растрепанная Ханьфэй устремилась к Холодному дворцу, и догадалась, что та надеется спрятаться там среди отверженных наложниц. Тогда она остановила бросившихся было за ней евнухов. «Глупое дитя, — горько усмехнулась она, — там она умрет гораздо более страшной смертью. Женщины, что живут в Холодном дворце, могут разорвать ее на куски».

То место, где в смятении решила спрятаться Ханьфэй, действительно стало местом ее последнего упокоения. Потом я узнал, что, ворвавшись в каморку Дайнян, она попросила прикрыть ее соломой, что Дайнян и сделала.

У Дайнян давно уже был вырван язык, и она не могла говорить. Все десять пальцев ей тоже когда-то отрубили, и она прикрывала Ханьфэй соломой медленно и неуклюже. После этого Дайнян ногами — чуть ли не единственной оставшейся целой частью тела — стала бешено топтать забросанную соломой женщину, пока крики Ханьфэй о помощи не стихли, и пожелтевшие сухие стебли соломы не окрасились густой красной кровью.

Я не пошел к Холодному дворцу посмотреть на тело Ханьфэй, которую положили поверх кучи соломы. Не увидел я и свою собственную плоть и кровь, которую вытоптала из ее чрева полоумная отверженная наложница.

Мой последний день в великом дворце Се прошел в покое и оцепенении. С «Луньюем» в руке я ждал, когда на меня обрушатся бедствия, и мысли, как ни странно, текли плавно, как воды реки. Потом, когда со стороны ворот Гуансемэнь — Ворот Блистательного Се донеслись глухие удары разбивающего их тарана, я поднял голову. У входа в зал, вытянув руки по швам, стоял Яньлан. Бесстрастным голосом он доложил:

— Вдовствующая императрица мертва, Ханьфэй мертва, Цзиньфэй и Ланьфэй тоже мертвы.

— Ну а я? Я еще жив?

— Вам, государь, суждена долгая жизнь, — заявил Яньлан.

— А у меня такое ощущение, будто я — частичка за частичкой, капля за каплей — умираю и, боюсь, уже не успею дочитать «Луньюй».

В конце концов через сокрушенные ворота Гуансемэнь в пределы дворца валом прилива хлынул цокот копыт.

— Слышишь? — произнес я, зажав одно ухо кончиком пальца. — Это пришел последний день царства Се.

И вот, по прошествии восьми лет, я снова встретился в стенах дворца со своим сводным братом Дуаньвэнем.

Ненавидящего взгляда и мрачного выражения лица я уже не увидел. Дуаньвэнь стал победителем в долгой битве за царский венец, и теперь на лице у него играла усталая, но многозначительная улыбка. В тот миг, когда мы, ни слова не говоря, взглянули друг на друга, перед моим мысленным взором пронеслись все эти быстротечные годы, все, что произошло во дворце за столько лет, и не осталось никакого сомнения, что этот непоколебимый и бравый герой на белом коне — действительно воплощенный покойный государь.

— Ты — правитель Се, — проговорил я.

Дуаньвэнь громко и понимающе рассмеялся, а мне пришло в голову, что я первый раз вижу улыбку у него на лице. Потом он стал молча разглядывать меня, и в глазах у него появилось странное выражение жалости и теплого чувства.

— Никуда не годный хлам, ходячий мертвец. В свое время они силой водрузили тебе на голову царский венец Черной Пантеры, к несчастью для тебя и к несчастью для всего народа Се. — Дуаньвэнь соскочил со своего белого скакуна и подошел ко мне. За спиной у него крыльями развевался черный плащ, от него исходил неприятный кисло-терпкий запах. От выколотых на лбу иероглифов исходил слепящий свет, так что глазам было больно смотреть. — Видишь иероглифы у меня на лбу? Это священный указ, и оставил его дух покойного Государя. Я надеялся показать его тебе первому, а потом спокойно принять смерть, и никак не мог предположить, что все в моей жизни изменит палка нищего, которой он отгонял собак. Так что теперь ты видишь это последним. Кто истинный правитель Се?

— Ты — правитель Се, — повторил я.

— Да, я — правитель Се, это мое истинное «я», и весь мир сказал тебе об этом. — Дуаньвэнь положил одну руку мне на плечо, а другой сделал жест, который меня просто ошеломил. Он потрепал меня по щеке, как это сделал бы настоящий старший брат, и спокойным голосом — видно, все уже было тщательно продумано, — произнес: — Перелезай через дворцовую стену и живи, как простой народ. Для незаконного государя это идеальное наказание. Давай, перелезай и забирай своего верного раба Яньлана, — сказал Дуаньвэнь, — и с этого момента будешь жить, как простолюдин.

С мягких плеч Яньлана мое тело поднялось, как потрепанное полотнище флага, и стало медленно удаляться от того места, где я прожил больше двадцати лет. Ладони ощутили траву, которой оброс верх дворцовой стены, ее зубчатые края резали кожу. Я бросил взгляд на город, лежащий за дворцовой стеной: плывущее в небе жгучее солнце, а под ним улицы, дома, лес, пылающий зноем чужой мир. Над головой пролетела какая-то серая птица, и летнее небо огласил ее странный крик: «Ван — ван — Ван…» [49]