В поисках окончательного мужчины - Галина Щербакова Страница 43

Да пошли вы все к черту, умники пустоты!

Передо мной сидит женщина, она ничего не знает про это. Она ищет тело, плоть. Она хочет жить, ей нужен мужчина… Пожалуйста! Мир наполнен ими по самую кромку, и она руками на ощупь, глазами на взгляд, ушами на слух… мечется. А Кулибин возьми и встань на дороге, растопырив руки и ноги…

– Он тебя спас, – сказала я. И вдруг испугалась. Это мое свойство – пугаться собственных придумок. Вдруг она мне скажет: «А зачем?» И мне придется выстраивать цепь доказательств, что живая жизнь лучше мертвой смерти, но я все больше и больше разучаюсь говорить о том, во что верю не до конца. Просто я точно знаю, есть ситуации, когда уход лучше присутствия. Конечно, это не Ольгин случай, тоже мне драма – аннигиляция очередного любовника. Сколько их уже было – «никогда таких»!.. Уличение же – одно из мерзейших дел на земле. Хамское дитя…

В форточку влетела мелодия. Ольга напряглась, повернула голову к окну, пальцем отбивая ритм.

– Обожаю, – сказала она, когда музыка кончилась. – Не знаю что, но в душе возникает что-то такое… Обещание счастья?

– Это группа «Армия любовников». Ты бы видела их! Они мне своим видом просто напрочь перекрыли музыку. Раньше тоже нравилось.

– Такая жизнь. Или видеть. Или слышать. Вместе не получается. Зря ты мне сказала…

– Но ты же не видела их…

– Но ты же сказала…

– Забудь…

– Все! Теперь не забуду точно.

Мы засмеялись. Я была рада, что мы «ушли от Кулибина», мое ли дело – их отношения?

– Знаешь, – сказала Ольга. – Меня все-таки растравила эта музыка. И я теперь скажу главное. Я хочу посмотреть на его сына.

Я тупая. Я не сообразила сразу, о чьем сыне идет речь. А когда сообразила, то стала еще тупее: ну зачем он ей нужен, чужой мальчик? Зачем?

Кулибин потихоньку прибирал к рукам разваливающийся Ольгин бизнес. Есть такой тип мужчин – они исключительно хороши в ремонте. Не творцы, не создатели – чинильщики. Кулибин наполнялся чувством глубокого удовлетворения, сам же смеялся над таким определением, и, если говорить совсем уж откровенно, был только один момент, который смущал его в тот период: отсутствие полной близости с Ольгой. И не то что Кулибину это было позарез, в свои пятьдесят с хвостиком он уже был не большой ходок по этому делу, и, чтоб тяготиться там плотью и маяться – нет, этого не было. Он как раз думал другое: вдруг это надо Ольге? Он вполне может без, а вдруг она не может? Тогда их отношения могут прекратиться в любой момент, если кто-то другой… И Кулибин оглядывался окрест, всматривался… Но горизонт был пуст… А тут случилось седьмое ноября, бывший праздник, ему позвонили товарищи, с которыми он без Ольги проводил эти дни. Он сказал, что жена нездорова, так что простите меня, дружбаны. Дружбаны отсохли тут же, но потом позвонила Вера Николаевна.

– Вера! Ну ты даешь! Ольга едва-едва ходит, а я побегу, да? Так, по-твоему?

Вера засмеялась и сказала, что все бы так едва ходили, видела она ее на улице. И вообще, он, Кулибин, не человек, а сволочь, так как предатель всего что ни есть на свете… Вера всхлипнула и положила трубку. Кулибину стало неловко и даже вспотели подмышки, но он взял себя в руки и сказал себе, дураку, что никаких претензий к нему у этой женщины быть не должно. Это благодаря ему она живет теперь в Москве. И ее не сквозит в электричках. Он дал ей все, что мог, но больше для нее у него ничего не осталось. Все, что было отмерено, именно для нее кончилось. Эта мысль о мере заняла Кулибина, и он сказал вечером Ольге осторожно так: думал, мол, и пришел к выводу, что чувство к ней, Ольге, у него без меры, он это понял на днях. Кулибин подошел к ней и обнял, а Ольга возьми и скажи:

– Я как раз о другом. Я тебе, конечно, благодарна и все такое, но, если бы ты вернулся к своей жене… – Она именно так и сказала! Именно так! И далее. Он облегчил бы ей, Ольге, жизнь своим уходом.

– Ты – моя жена, – сказал Кулибин, реагируя лишь на одно. Ремонтник, он чинил строение неправильных слов.

– Посмотри свой паспорт, – засмеялась Ольга.

– Да при чем тут это! – закричал Кулибин. Мир рушился, валился на голову, еще чуть, и треснет башка к чертовой матери. Женщина рядом чуть-чуть раздвоилась, даже слегка растроилась. Кулибин сжал ладонями виски, потому что понял: умереть на таких словах он не имеет права. Потому как это величайшая несправедливость, какую можно себе вообразить. И надо сказать, что так сильна была его обида, что она развернулась в Кулибине гневом, а гнев, как известно, энергия мощная, сердце колотилось, три Ольги соединились в одну, и этой одной он влепил такую оплеуху, что женщина закачалась и рухнула, но не тут-то было ей упасть. Кулибин же и подхватил ее, и уложил на диван, и принес холодное полотенце на щеку и еще одно – на грудь. Гнев не ушел, а отступил и колыхался черным телом, давая дорогу чувствам другого порядка. Когда же все примочки в первоначальном смысле этого слова были сделаны, гнев отпихнул суетящееся милосердие и стащил с Ольги шелковые французские штанишки, дабы она наконец поняла, кто он, зачем пришел и почему останется. Тут и навсегда.

– Ты сволочь! – кричала потом Ольга. – Я засажу тебя. Сейчас вызову милицию и заявлю об изнасиловании.

– Первый раз, что ли? – смеялся удовлетворенный Кулибин. – С тобой только так и надо. Ну? Иди звони!

Ольга разглядывала в зеркале вспухшую щеку, которая завтра определенно объявится фингалом. Значит, несколько дней на улицу – ни-ни… Странно, но она больше не думала о Кулибине. Более того, у нее не было на него злости или чего покруче… Она думала о себе. О неизменности некоей своей сути, которая ей самой непонятна. Потому что ничего общего с той шестнадцатилетней дурочкой она как бы не имела. Ту дурочку можно было взять и отвести одним мановением куда угодно. Она же, Ольга, сто лет другая. Ее нельзя взять силой, с ней нельзя поступать, не считаясь с ее интересами. Она сама кого хочешь изнасилует, если это будет надо ей… Если этого ей захочется. Оказалось, ее можно… С ней можно… Это открытие просто сбивало с ног. Значит, где-то там внутри сидит в ней дура, и неглубоко сидит, если даже Кулибин увидел и смел с лица земли. Даже он! Мироздание трещало и покачивалось. Мироздание дало течь…