Шахта - Михаил Балбачан Страница 43

Петр жадно хлебнул холодного чаю. Была глубокая ночь. Вагон спал, только колеса мерно стучали на стыках. Двое слушателей застыли в своих углах.

– Я теперь понять не могу, чего это я, действительно, не женился на ней? Что бы такого страшного случилось? Ну строгача бы влепили за аморалку, ну в должности бы понизили, может, даже выгнали бы. Федор мог морду набить, но он же неглупый мужик, понял бы. Зато была бы у нас с ней жизнь. А вышло… плохо. Я, дурак, опять к ним заявился. В карты, значит, играть. Она виду не подает, разговаривает даже со мной, но, чувствую – презирает. И сам себя презираю. Оттого бес какой-то в меня вселился. Начал я всячески демонстрировать необыкновенное веселье, анекдоты рассказывать и как бы поддевать ее все время, поддразнивать. Она тоже как бы веселится, только, вижу, еле держится, а я остановиться уже не могу, понесло меня. Играли мы на деньги, по мелочи, конечно. Я в проигрыше был и вот какую штуку выкинул. Начал для виду по всем карманам рыться, а потом говорю: «Вот беда, думал, полтинник у меня завалялся, забыл совсем, что отдал уже его. А кому отдал, зачем и почему, это, товарищи дорогие, удивительная история. Только рассказывать вам ее я не стану. Пока. Потом, может, расскажу, когда-нибудь». Она молчит, белая вся, смотрит на меня, как к расстрелу приговоренная. «То-то они удивятся, – думаю, – если я достану сейчас наган и застрелюсь. Вот смеху будет!» Тут она встала, сказала, что играть не будет больше, что голова у нее заболела. И ушла. Ну, и мы расходиться стали. «Что, – спрашиваю, – Федор, до следующего выходного?» Тишкин мне, без особой охоты: да, мол, до следующего. А приятель его, инженер, такой картежник был, что если бы не жена, из-за карточного стола вообще бы не вылезал. «Ничего, – говорит, – шесть деньков потерпим».

Как я ту неделю провел, не могу сказать. Помню только, все это время то в жар, то в холод бросало. Я и казнил себя за подлое поведение, потому что с какой стороны ни посмотреть, оправдания мне не было. А временами словно ракета внутри вспыхивала: через пять, четыре, три дня опять увижу ее, целый вечер буду рядом сидеть.

Настал тот выходной. Я напрыскался одеколоном, надраил до невозможной зеркальности сапоги и в назначенное время постучался к ним. Долго пришлось ждать, потом Яша открыл мне. Вошел, гляжу – Федор сильно чем-то расстроен, а Маринка очень бледна и глядит в сторону. Я, как баран, уселся посреди комнаты, хотя прекрасно знал, что просто обязан немедленно уйти. Придумал даже, как это подать. Нужно было сказать, что немедленно уезжаю по службе и зашел только попрощаться. Но я этого не сделал, а вместо того продолжал с дурацкой улыбочкой пялиться на нее. Тут в приподнятом настроении подваливают инженер с инженершей. Чего-то там у них такое случилось. Начали громко рассказывать, брызгать слюной, хохотать и хлопать друг друга по толстым спинам. Сели играть. Маринка отодвинулась от меня как можно дальше, почти прижалась к тому старому козлу. В мою сторону ни разу даже не взглянула. Тоже веселость изображала, обнимала шутливо и все время что-то в ухо его волосатое своими нежными губками шептала. Такая злоба меня от этого охватила! Никакого разумного объяснения тут быть не может, я ж говорю, не в себе был. И хотя минуту назад и помыслить о таком не мог бы, объявляю, с видом эдакого светского остряка: «Надо же, опять мне того полтинника не хватает! Наверно, мне теперь его всю жизнь хватать не будет. А историйка, между прочим, удивительная». – «Ах, расскажите Петр Иваныч! – встрепенулась инженерша. – Вы ведь еще прошлый раз обещали. Расскажите, не томите душу!» – «Рассказал бы, – говорю как бы в нерешительности, – только, может, не всем это интересно?» – «Нет, нет! – кричит инженерша, – всем интересно! Ведь, правда же, товарищи, нам всем очень, очень интересно?» – «А Марине Давыдовне неинтересно», – тоном опереточного фигляра огорчаюсь я. «Интересно ей, интересно, ведь правда же, Мариночка, вам тоже очень интересно? Ну правда же?» Она сидела с мертвым, страшным лицом. Я был в ужасе, но вместо того чтобы заткнуться, продолжал: «Вот, видите, ей не интересно. И Федор Кузьмич тоже молчит. Если бы он меня попросил, я бы, уж так и быть, рассказал». «Фёо-дор Кузь-ми-ич! Ну Фёо-дор Кузьмич!» – заканючила толстуха. Маринка вскочила, обеими руками рот зажала и бросилась вон, в соседнюю комнату, всем телом ударившись о дверь. И сразу же оттуда послышался дикий, звериный вой. Волосы у меня встали дыбом, и я пробкой вылетел на улицу. Всю ночь как полоумный бегал по лесу. Ужасное чувство охватило меня. Но на службу явился вовремя и там в привычной обстановке почти пришел в себя. Вдруг словно ударило меня чем-то. То есть нет, не ударило, а как бы жила в груди лопнула. Вроде бы натянута была до предела и – дзинь… Не больно, хуже, не могу это описать. Я выбежал из кабинета, у меня там как раз подследственный находился, – и к Тишкиным. Утро такое солнечное было. Свернул за угол и вижу – Яша стоит у калитки. «Хорошо! – думаю, а потом сразу: – Нет, плохо!» Подбегаю к нему, говорить не могу, только к себе поворачиваю, как куклу. Волосы его на солнце совсем красными показались. А лицо – белое и неподвижное, как у матери накануне было. «Дядя Петя, – говорит, – а у нас мама умерла. Совсем умерла».

Она лежала одетая по-вчерашнему на неразобранной кровати. Уже нос заострился. Отравилась чем-то. Такой вот рассказ. А у вас всё – комары. Не знаю, любовь это у меня была или другая какая-то форма умственного помешательства. По моему разумению, что-то физическое, вообще не человеческое что-то, не животное даже. Таким могло бы быть влечение настольной лампы к розетке с электрическим током.

Наступила тишина, если, конечно, не считать стука колес.

– А ты? – с трудом выговорил Евгений.

– В тот же день подал рапорт, и меня перевели в одно неприятное место. Очень неприятное и опасное, но кому-то ведь и там служить надо. Почему только я раньше этого не сделал! Хотя бы на день? Не знаю. Не оправдываю себя. А Тишкин, кстати, вскоре разоблачен был как враг народа. Меня вызывали для дачи показаний по его делу. Так что история эта мне даже помогла, поскольку причина моих связей с Тишкиными была для всех очевидна. В этом плане все для меня окончилось нормально. Яшку в детдом отдали. А я с тех пор ни с одной бабой близости не имел. Не могу – и всё!

– Странно все же, – протянул задумчиво Сергей Маркович, – ты же сам говорил, он отличный мужик был, уважаемый, член парткома.

– Ничего странного! По моему опыту, именно такие и оказываются самыми злейшими врагами. Правильные да спокойные. Другой, может, наболтает всякой дряни, а на поверку – какой он враг? Просто дурак. Я вам специально так о нем рассказывал, как сам тогда воспринимал. Всё как есть вам выложил, скажите мне, что обо всем этом думаете.

– История, конечно… что тут скажешь? Ведь и со мной тоже…

– А что такого страшного с тобой случилось?

– Как это – что страшного? – воскликнул Евгений. – Ведь он больше года просидел ни за что!

– Это как посмотреть! Разве ты не обязан был проследить за точным исполнением твоего проекта?

– Твоя правда, обязан был. Хотя они с кашей бы меня съели, а бетон этот все равно применили бы.

– Но ты бы мог сказать сейчас: «Я все правильно сделал и ни в чем не виноват». Вот ты рассказывал, вы под мосты становитесь при приемке. Чтоб, значит, если рухнет, сразу виноватого наказал.